Александр Дюма - Дюма. Том 01. Изабелла Баварская. Повести

— Коннетабль, — начал де Л’Иль-Адан и рванул у него на груди рубашку, — помнишь, как ты однажды поклялся Девой Марией и Иисусом Христом, что при жизни никогда нс будешь носить красный крест Бургундии?

— Помню, — отвечал коннетабль, — и я сдержал клятву: ведь я сейчас умру.

— Граф Арманьякский, — продолжал де Л’Иль-Адан, склонившись над ним и острием меча начертив кровавый крест на его груди, — ты нагло лгал: вот ты живой, а на груди у тебя красный крест Бургундии. Ты нарушил свою клятву, я свою — сдержал.

Коннетабль ответил вздохом. Де Л’Иль-Адан спрятал меч в ножны.

— Вот все, что мне было от тебя нужно, — заключил он, — а теперь умри, как клятвопреступник, как собака. Дело за тобой, Перине Леклерк.

Коннетабль приоткрыл глаза и слабеющим голосом произнес:

— Перине Леклерк!

— Да, — сказал тот, устремившись к поверженному врагу, готовому уже испустить дух, — да, Перине Леклерк, с которого ты приказал своим солдатам содрать шкуру. Вы тут, кажется, оба говорили, что сдержали свою клятву? Так вот, я сдержал две. Первая, коннетабль: отняла у тебя Париж королева Изабелла Баварская — взамен жизни шевалье де Бурдона. Я поклялся, что ты узнаешь об этом на твоем смертном ложе, и сдержал свое слово. А вторая моя клятва, граф Арманьякский, в том, что ты, узнав все это, умрешь. И ее я сдержал, как и первую, — прибавил Леклерк, вонзая в сердце коннетабля меч. — Да будет Бог с теми, кто честно держит свое слово, — на этом свете, как и на том!

Итак, Париж, который не сдался могущественному герцогу Бургундскому и его многочисленной армии, в одну прекрасную ночь, поступив, как легкомысленная куртизанка, открыл свои ворота простому капитану, под командованием которого находилось всего семьсот копейщиков. Бургундцы с огнем в одной руке, с железом — в другой рассыпались по старым улицам города королей, гася огонь кровью, осушая кровь огнем. Перине Леклерк — скрытая пружина этого гигантского действа, выполнив в нем тугюль, о которой мечтал, а именно — отобрав жизнь у коннетабля, затерялся в народе, где потом его тщетно разыскивала история, где он умер так же безвестно, как и родился, и откуда он вышел на час, чтобы принять участие в одной из самых больших катастроф и тем связать с понятием "монархия" свое имя, клейменное позором неслыханного предательства.

Тем временем через все ворота Парижа хлынули толпы вооруженных всадников и закружили по городу, как вороны над полем боя, в поисках своего куска немалой добычи, все права на которую до сих пор принадлежали лишь королевской власти. Львиную долю отхватил прежде всего де Л’Иль-Адан, прибывший первым; затем — мессир Люксембургский, братья Фоссезы, Гревкур и Жан де Пуа; затем, вслед за вельможами, — капитаны гарнизонов Пикардии и Иль-де-Франс и, наконец, крестьяне из предместий — эти, чтобы уж ничего больше не оставалось, набросились на медь, в то время как их хозяева поживились золотом.

После того как была вынесена вся церковная утварь и опустошены государственные сундуки, когда сорвали всю бахрому, все золотые лилии с королевской мантии, на голые плечи старого Карла накинули кусок бархата, посадили его на разбитый трон, сунули в руки перо, а на стол перед ним положили четыре грамоты с королевской печатью. Де Л’Иль-Адан и де Шатлю получили звание маршалов, Шарль де Ланс — адмирала, Робер де Майи — главного раздатчика хлеба; и когда король подписал грамоты, то подумал, что он действительно король.

Народ взирал на все это сквозь окна Лувра.

— Так, так, — говорил народ, — им мало золота, они взялись за доходные места; слава Богу, что королю больше нечего подписывать и его сундуки пусты. Берите, господа, берите. Только вот как бы не пришел Ганнотен Фландрский, а то, если вы ему мало оставили, он все ваши куски сложит в один большой — для себя: с него станется.

Однако Ганнотен Фландрский (этим именем в шутку называл себя герцог Бургундский) не спешил в столицу; он завидовал своему капитану, который вошел в город, в ворота которого герцог дважды стучался своей шпагой, и все без толку. Неожиданную новость ему принес посланец, когда герцог находился в Монбейяре, и тотчас же, вместо того чтобы идти дальше, он повернул в одну из своих столиц — Дижон. Королева Изабелла оставалась у себя в Труа, все еще не в силах унять дрожь радости; они не виделись с герцогом, не переписывались — соучастники преступления боялись оказаться друг перед другом при ярком свете.

Париж била лихорадка; он жил напряженной жизнью. Раз королева и герцог — а их ждали с нетерпением — будто бы заявили, что ноги их не будет в Париже, пока там останется хоть один арманьяк, то отчего было не убивать, тем более что королева и герцог действительно не появлялись. Каждую ночь раздавался крик: "Тревога! " — и народ с факелами рассыпался по городу. Поговаривали, что арманьяки вроде бы входят то ли через ворота Сен-Жермен, то ли через ворота Тампль. По улицам города во всех направлениях бегали люди во главе с мясниками — их узнавали по широким ножам, сверкавшим в обнаженных руках; вдруг кто-нибудь останавливался: "Эй, сюда, это дом арманьяка!" — и тоща нож вершил правосудие над хозяином, а огонь — над домом. Чтобы выйти из дому, не боясь, что на тебя набросятся, нужно было иметь голубую шапку на голове и красный крест на груди. Адепты, наживаясь на всем, тут же организовали из сторонников бургундцев общину, которую нарекли именем Андрея Первозванного; ее члены носили на голове корону с красными розами, в нее вступили многие священники, кто по движению души, а кто из страха, — и мессу они служили в этом одеянии.

И если бы не отдельные места в городе, черные от обуглившихся домов или красные от пролитой крови, можно было бы подумать, что в Париже карнавал, что он опьянен праздником.

Один из наиболее оголтелых участников ночных и дневных побоищ выделялся особенной ловкостью и невозмутимостью. Ни один пожар не вспыхивал без его факела, ни одно кровопролитие не проходило без того, чтобы он не окунул в кровь свою руку. Стоило только завидеть его шапку с кроваво-красной лентой, его буйволовой кожи пояс, плотно охватывавший талию, широкий, в две ладони, меч, упиравшийся одним концом в подбородок, а другим — в пальцы ног, и тем, кому хотелось поглядеть, как отделится от туловища голова арманьяка, следовало только не отставать от мэтра Кашпоша — недаром в народе говорили: "Мэтр Каплют снесет голову так, что и опомниться не успеешь".

Итак, Каплют был героем этого разгула, мясники и то признавали его за предводителя и почтительно отступали перед ним. Он оказывался во главе всех сборищ, всех стычек: его слова было достаточно, чтобы остановить толпу, движения руки — чтобы бросить ее на приступ; было что-то сверхъестественное в том, что столько людей подчинялось одному человеку.