Сомерсет Моэм - Рассказы

Я что-то услышал, и моё сердце забилось быстрее. Теперь я был возбуждён, и когда, наконец, увидел его, медленно спускающегося по ступенькам, я затаил дыхание. Он держал в руке мою карточку. Он был высоким стариком, необычайно худым, с кожей цвета старой слоновой кости; его густые волосы были белыми, но кустистые брови оставались тёмными; эти брови заставляли его большие глаза светиться ещё более мрачным огнём. Было удивительно, что в его возрасте эти тёмные глаза всё ещё сохраняли свой блеск. Нос у него был орлиный, губы плотно сжаты. Его неулыбчивые глаза сосредоточились на мне по мере того, как он приближался, и видно было, что он холодно оценивает меня. Он был одет в чёрное, и в руке держал широкополую шляпу. В нём чувствовались уверенность и достоинство. Он был таким, каким я и желал его видеть, и как только я увидел его, я понял, как он овладевал мыслями других и завоевывал их сердца. Он был поэт до мозга костей.

Он достиг патио и направился ко мне. У него воистину были глаза орла. Момент показался мне тревожным, ибо вот он стоял, наследник великих испанских поэтов, великолепного Херреры, ностальгического и трогательного Фра Луиса, мистика Хуана де ла Круза, а также невразумительного и тёмного Гонгора. Он был последним в этой длинной линии и он следовал им не зря. Внезапно в моём сердце зазвучала прелестная и нежная песня, которая была написана на самое известное стихотворение дона Калисто.

Я был сконфужен. К счастью, я приготовил заранее фразу, которой я намеревался приветствовать его.

- Это удивительная честь, Маэстро, для такого иностранца, как я, познакомиться со столь великим поэтом.

Искра изумления проскочила в его пронзающих глазах и улыбка на минуту скруглила линию его жёстких губ.

- Сеньор, я не поэт, я торговец щетиной. Вы ошиблись, дон Калисто живёт в следующем доме.

Я зашёл не в тот дом.

Моя жена очень непунктуальная женщина, так что когда, пригласив её на обед к Клариджу, я пришёл туда на десять минут позже и не обнаружил её, я не удивился. Я заказал коктейль. Сезон был в разгаре, и в холе было едва ли два-три свободных столика. Некоторые пили кофе после раннего обеда, другие, как и я сам, поигрывали с сухим мартини; женщины в своих летних платьях выглядели весёлыми и очаровательными, а мужчины – беззаботными, но ни одно из этих лиц не показалось мне достаточно интересным, чтобы занять четверть часа, которую я намеревался ждать. Они были изящными и приятными на вид, хорошо одетыми и вели себя непринуждённо, но все они были сделаны по одному шаблону, и я следил за ними скорее с терпением, а не с любопытством. Но было уже два часа, и я почувствовал голод.

Жена сказала мне, что не наденет ни бирюзу, ни часы, потому что бирюза позеленела, а часы остановились; она связывала это со зловредностью судьбы. Ничего не могу сказать о бирюзе, но, что касается часов, я иногда думал, что они могли бы идти, если бы она их заводила. Я был занят этими размышлениями, когда служитель ресторана подошёл ко мне и с той мертвящей значительностью, которая присуща служителям ресторана (как будто сообщение содержит более зловещее значение, чем слова, из которых оно складывается) сказал мне, что только что звонила леди и сообщила, что задерживается и не сможет пообедать со мной.

Я колебался. Не так уж забавно есть в переполненном ресторане в одиночку, но было слишком поздно, чтобы идти в клуб, и я решил, что лучше останусь здесь. Я прогулялся в обеденный зал. Никогда не доставляло мне особого удовольствия (как, по всей видимости, доставляет многим элегантным особам), если главный официант фешенебельного ресторана знал меня по имени, но в этом случае я был бы рад, если бы меня встретили менее ледяным взглядом. Метрдотель с застывшими и враждебными глазами сказал мне, что все столики заняты. Я без надежды осмотрел большую комнату и внезапно к своему удовольствию поймал взгляд знакомой. Леди Элизабет Вермонт была моим старым другом. Она улыбнулась, и, заметив, что она одна, я подошёл к ней.

- Не сжалишься ли над голодным мужчинам и не позволишь ли мне сесть с тобой? - спросил я.

- Конечно. Но я уже почти закончила.

Она занимала маленький столик за массивной колонной, и когда я сел, я обнаружил, что, несмотря на толпу, мы сидели практически в уединении.

- Это большая удача, - сказал я, - Я на грани голодного обморока.

У неё была очень приятная улыбка, которая не озаряла лицо внезапно, но, казалось, постепенно заливала его очарованием. Она трепетала мгновение на губах и затем медленно переселялась в огромные сияющие глаза и там воцарялась. Никто с уверенностью не мог бы сказать, что Элизабет Вермонт была сделана по шаблону. Я не знал её в девичестве, но многие говорили мне, что в ту пору она была такой прелестной, что вызывала слёзы, и я с готовностью в это верю, потому что сейчас, пятидесятилетняя, она была несравненна. Её потрясающая красота делала свежую и цветущую миловидность юности несколько пресной. Я не люблю эти накрашенные лица, которые все выглядят одинаково, И я думаю, что женщины просто дуры, когда обедняют выражение лица и обесцвечивают свою индивидуальность пудрой, румянами и помадой. Но Элизабет Вермонт красилась не для того, чтобы сымитировать природу, но чтобы улучшить её; вы не спрашивали, что это значит, а аплодировали результату. Дерзкая смелость, с которой она использовала косметику, скорее усиливала, чем ослабляла характерность этого совершенного лица. Полагаю, она красила волосы: они были чёрными, гладкими и блестящими. Она держала себя так, будто не знала, что такое сидеть, развалясь, и была очень изящной. Она была одета в чёрное шёлковое платье, покрой и простота которого были восхитительны, а вокруг её шеи обвивалась длинная нить жемчуга. Единственной другой драгоценностью был огромный изумруд, который венчал её обручальное кольцо, и его тёмный блеск подчёркивал белизну её руки. Но что-то было в её руках с накрашенными ногтями, что выдавало её возраст: в них не было ничего от девичьей мягкости и округлости, и вы не могли не смотреть на них без доли уныния. Больше всего они напоминали когти хищной птицы.

Элизабет Вермонт была замечательной женщиной. Высокого происхождения – она была дочерью седьмого герцога Сен Эрта, в восемнадцать лет она вышла за богача, и с тех пор её жизнь стала ошеломляюще экстравагантной, похотливой и беспутной. Она была слишком горда, чтобы быть осторожной, слишком беспечной, чтобы думать о последствиях, и через два года в атмосфере ужасающего скандала муж развёлся с ней. Тогда она вышла замуж за одного из трёх соответчиков, фигурировавших в деле, и восемнадцать месяцев спустя бежала от него. Последовал ряд любовников. Она прославилась своим распутством. Её выдающаяся красота и скандальный образ жизни держали её на виду, и она регулярно давала новую почву для сплетен. Её имя было как кость в горле для приличных людей. Она была игроком, мотовкой и распутницей. Но, неверная своим любовникам, она была преданным другом и всегда оставались люди, которые признавали, что, что бы она ни сделала, она была очень хорошей женщиной. В ней сочеталисьи искренность, благородство и смелость. Она никогда не была лицемером. Она была щедрой и откровенной. В то время я с ней и познакомился, потому что гранд дамы с тех пор, как религия вышла из моды, склонны испытывать преувеличенно лестный интерес к искусствам. Столкнувшись с холодностью членов своего собственного класса, они порой снисходят к обществу писателей, художников и музыкантов. Я обнаружил, что она превосходный компаньон. Она принадлежала к тем благословенным особам, которые прямо и бесстрашно говорят то, что думают (экономя при этом массу бесценного времени), и она была остроумна. Она всегда была готова с юмором поговорить о своей сенсационной жизни. Её разговор, хотя безыскусный, был хорош, потому что, несмотря ни на что, она была настоящей женщиной.