Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

Помещичий дом в Пустых Лонках имел по бокам две небольшие башенки, увенчанные куполами. Крытые дранкой, купола эти поросли мхом. В правой башенке находилась комната, где умерла тетя Михася, в левой, наверху, под самым куполом, была комната Анджея, теперь битком набитая варшавскими гостями, а внизу, в первом этаже, помещалась часовня с отдельным входом из парка. В прежние времена ее отворяли только в особо торжественных случаях — для крестин или венчания. Теперь же, с тех пор как разразилась война, часовня была открыта весь день. Сюда приходили и беженцы, и местные жители, а после полудня служились молебствия под предводительством энергичных и набожных старушек. По вечерам — а в шесть часов уже вечерело — часовенка наполнялась людьми, их фигуры, невзрачные, жалкие, словно бы теряли очертания в пламени свечей.

Здесь же возникла и сразу стала очень популярной военная молитва, где обращения к богу соответствовали нынешним трагическим обстоятельствам. В ней с легкостью отрекались от всего, что было некогда достигнуто, и казалось даже, что почтенные жрицы испытывают удовлетворение, взывая: «Верни нам, господи, отчизну и свободу!» {57} 57 Стр. 237. « Верни нам , господи ...» — слова из патриотическо-религиозного гимна «Боже, что Польшу...», переделанного из «Гимна на годовщину провозглашения Королевства Польского», написанного в 1816 г. А. Фелинским. (Упоминание о «польском короле», то есть Александре I, было заменено в частности словами «отчизна и свобода».) Гимн приобрел особую популярность в дни патриотических манифестаций, связанных с национальными восстаниями. Слова эти напоминали им молодость и неволю. Но для молодых людей эта молитва была непереносима. Анджей, забредший сюда в первый же день по приезде, не мог этого выдержать. Возмутив набожных старушек, он демонстративно покинул святую обитель в самый разгар богослужения.

Тем не менее эти сборища под сводом усадебной часовни лишали его покоя. Рано они начинались — Анджей не входил в часовню, а бродил поблизости, в тени высоких деревьев. Старые дубы и липы, знакомые ему с детства, теперь преобразились: они напомнили Анджею ясени в Робке и последнюю летнюю экскурсию. Казалось, от нее отделяют годы — а ведь минуло-то всего несколько недель. Анджей остро переживал свое одиночество. Геленку он избегал — с ней были связаны воспоминания о летних счастливых днях; к тому же ее, почему-то только ее, Анджей винил в этом странном исчезновении отца.

Он боялся присаживаться на крыльцо дома — это вызывало какие-то неопределенные мечтания, которые — он хорошо это знал — были сейчас неуместны. Скрытый в тени больших деревьев, он смотрел на освещенную дверь часовенки и все никак не мог примириться с мыслью, что только это теперь и осталось людям. Анджей не мог бы выразить мысли, теснившиеся в его голове. Они были неясные и уводили его далеко от действительности. Просто-напросто он еще не отдавал себе отчета в том, что произошло, и не умел, разумеется, определить свое отношение к этому. Знал только, что не может спокойно слушать беспомощные, слезные слова молитвы, и что ему нужно нечто совсем иное. Но что именно?

Вопрос этот очень легко, хотя, может, и по-детски, решал для себя Ромек. Он собрался «в дорогу», словно такой выход был самым легким и естественным.

— Куда же ты поедешь? — спрашивал Анджей, встретившись с Ромеком против открытой двери часовни в один из теплых вечеров, которые установились в ту осень в Пустых Лонках да и повсюду в стране.

— Еще не знаю, — сказал Ромек, — но в Пустых Лонках я ответа не найду.

— Вообще Пустые Лонки больше ни на что не дают ответа, — сказал Анджей. Ромек молчал, и, думая, что тот не понял его, Анджей продолжал: — Как-то я целую ночь просидел на этом крыльце, думалось, что нашел ответы на все свои вопросы. Это было не так давно, совсем недавно, а кажется, что с тех пор прошла целая жизнь. Я был наивным ребенком.

Он замолчал, зная, что Ромек по-прежнему не понимает его.

Ромек кашлянул.

— Знаешь, — сказал он, — мне кажется, нельзя дальше так сидеть.

— И мне тоже, — согласился Анджей.

Но произнес это неискренне. В ту же минуту, как он присоединился к Ромеку, к его решению уехать, Анджею стало ужасно жаль всего, что окружало его здесь. Он понимал, что обязан что-то предпринять, как-то действовать, но эти высокие деревья, этот покосившийся дом с двумя башенками, шелест кленов под окном и даже эти разговоры в тени сада, даже слезные молебствия, долетающие из освещенной восковыми свечами часовенки, — все это был мягкий и теплый мир, который он, Анджей, до сих пор считал своим миром. Сидеть бы здесь, да так и оставаться, спрятав голову в песок польской деревни, — вот идеальный выход…

Конечно, он подумал и о Касе. Теплое и словно бы неосознанное чувство к ней тоже связано с этим домом, с парком, с прогулками в костел. Вспомнилась и ризница. Пахли увядшие листья, и в темноте было так тихо, что просто невозможно было представить себе, что где-то совсем близко люди стреляют в людей.

— Последняя тишина, — сказал Анджей вслух, скорее самому себе, чем Ромеку. — Последняя тишина, — повторил он.

Ромек снова кашлянул, словно бы напоминая Анджею о своем существовании, а вообще-то он бодрился, слегка побаиваясь суждений Анджея.

— Ты все это очень близко к сердцу принимаешь, — сказал он, набравшись храбрости в темноте.

Ему хотелось поговорить о самом важном, но он чувствовал, что Анджею это сейчас вовсе не нужно.

Только после долгого молчания Анджей сказал:

— Знаешь, мне кажется, я совсем бабой стал, раскис от всего этого… Да еще с отцом история…

— Как это могло случиться?

— Ты же слышал, что они рассказывают, — ответил Анджей.

— Да, конечно, — Ромек задумался, — и все-таки не верится. Чтобы твой фатер не вернулся?

— Не пойму, куда он мог уехать?

— Какие отношения были у твоих родителей? — деловито спросил Ромек.

Анджей помолчал. Ему было неприятно, что Ромек вмешивается в эти дела, и в то же время хотелось наконец выговориться. К счастью, было темно и разговор получался как бы безличный.

— Почем я знаю? — сказал Анджей. — Внешне все как будто выглядело хорошо. Но ведь никогда не известно… Нет, они не подходили друг к другу. А уж мамины родственнички, те не очень-то и признавали моего отца. — Он поправился: — Не признают… Знаешь, с дядей Валерием всегда были нелады. Помню, я еще ребенком был… Валерек в открытую действовал, но мне кажется, и все остальные в Пустых Лонках относились к отцу не лучше. Только бабушка его любила, и он ее очень уважал… Думаю, что отец-то любил мать… Только мама… Что-то там было в этой Одессе — не могу понять. Мама и сама-то, кажется, не знает, как вышло, что она согласилась на этот брак. Мама любила другого…