Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

— Что вы имеете в виду?

— Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это уже, как первородный грех, отметило своим клеймом человечество. Ничто не сотрет со страниц истории того факта, что чудовищное варварство одержало верх.

— Возможно, еще хуже будет.

— Конечно. Но уже навсегда останется пятном на теле земли победа низменных инстинктов человеческих.

— Способность убивать, может быть, еще не самое худшее в человеке.

— Да. Но способность унижать куда страшнее. Победа времен унижения, это меня убило. Я мертв. Я такой же, как и тот, что лежит здесь, в земле.

— Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.

— Наивная вера. Ты ведь знаешь, что происходило с ему подобными. Они погибали, хоть и верили. И погибали страшно. Страшно погибать, веря в то, что убивает.

— Что вы говорите. Не надо.

— Почему не надо? Уметь взглянуть в глаза призраку — это ведь не аморально. Это необходимо.

— Но мне говорить это нельзя. Нельзя ослаблять меня. Вы подрываете мои силы, подтачиваете их. А мне нужны силы…

— Для чего?

— Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы разрешите.

— Как тебя понять?

— Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я доделаю за вас.

— Но, Анджей, — Януш взял юношу за руку, — я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу доверить тебе то, чего сам не знаю?

— Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне тоже этого не хочется, я не хочу делать выбора. Не хочу отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, побуждающим жить. Но теперь — мы с Ромеком так решили, — теперь я обязан выбрать другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.

— Этому противится сама природа человеческая.

— Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы лучше меня знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами. Бороться.

— Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечество.

Анджей рассмеялся.

— Вы, дядя, весь в этих словах. Человечество — понятие очень неопределенное. К человечеству приходишь через народ. Так, по крайней мере, мне кажется.

— Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя тяжелую ношу. И что будет?

— Обо мне вы не думайте. Со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. Пожалуйста, не думайте больше о том, чего вы не осуществили. Все это я беру на себя.

— Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мыслил гораздо шире и глубже. А тебе в силу обстоятельств придется себя ограничивать. Ну, убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?

— А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца способно высвободить небывалые силы…

— В ком?

— Во мне. Просто во мне! И помочь высвобождению того, что от нас скрыто суетой повседневности, чего-то незримого, но существующего. Как при распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг это высвободит подспудные силы.

— Человек не атом.

— Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? Нет, нет, — заколебался Анджей, — у меня ее вовсе нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что противно этим принципам. Я должен создать самого себя — а потом уничтожить…

— Что уничтожить?..

— Да. Об этом не следует беспокоиться. Меня уничтожат другие.

Януш опять пожал Анджею руку.

— В одном ты не должен предаваться иллюзиям. В том, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будешь только испытывать страх, смиряться да щелкать зубами. Ничего не жди, сегодняшний День ничего тебе не принесет.

— Никакой победы? — разочарованно спросил Анджей.

— Никакой, Победители никогда не знают, что добились победы, она существует где-то за пределами их деяний.

— Это очень страшно, дядя, — содрогнулся Анджей.

— Нет, даже не страшно. Это обыденно. И ты и я, каждый из нас — это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.

— И каков же будет результат?

— О, если бы знать! Янек тоже не знал. А может, их сумма будет величайшей.

— Все равно, — по-прежнему твердо сказал Анджей. — Мне это безразлично. Надо оставаться верным себе.

— Дорогой, — улыбнулся, вспомнив Вевюрского, Януш, — только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.

Анджей молчал.

— Главное, чтобы все было непарадно, не имело ничего общего с театральным представлением. Чтобы было как размеренный распорядок дня. К величию не приходят с помощью красивых жестов.

— Но я вовсе и не ищу величия. И что такое величие?

— Нет, нет, — бурно запротестовал Януш, — оставим эти слова. И знаешь, о чем я, кстати, хочу тебя просить?

— О чем?

— Никогда больше не будем так говорить — не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много — когда они только в мыслях.

— Надеюсь, вы не считаете меня романтиком?

— Это уж совсем другое — считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, дядя, — мягко сказал Анджей.

— И пойдем ужинать. Несмотря ни на что.

Они встали со скамьи и направились к дому.

К осени 1942 года все как будто стабилизовалось. Во всяком случае, в жизни Голомбеков. Антей не возвращался, но Анджей и Геленка учились почти нормально. Панна Текла (были и у нее свои связи) раздобыла для Анджея арбайтскарту и устроила ему какую-то фиктивную работу в переплетной мастерской. Летом Анджею исполнилось двадцать два года. Был он стройный и высокий, но уже не такой юный, как тогда, во время похорон Эдгара. Удивленный взгляд Оли постоянно задерживался на нем. Когда Оля смотрела на младшего сына, она испытывала нечто вроде испуга. «Необыкновенный мальчик», — говорила о нем панна Текла. «Красивый, но без сердца», — добавляла некогда панн Шушкевич.

Началась битва под Сталинградом. Как раз в это время решено было вызвать Антека домой.

В последнее время Анджей часто задумывался: где же, собственно, искать настоящую жизнь? Тем больше возможностей и времени для этих размышлений представилось на пароходе, везущем его в Пулавы. Для поездки к Антеку решили воспользоваться этим видом сообщения, как самым безопасным, — на люблинской железнодорожной ветке всегда было много облав. Выбрали пароход «М. Фаянс», который отходил под вечер от варшавской пристани.