Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

— Силу? Что это значит — силу?

— Сила — это разрушение.

— Это творческие возможности.

— Конец жизни на земле.

— Прелестно!

— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.

Незнакомец возмутился.

— Удивительно, как вы здесь ничего не знаете о российской революции и как осмеливаетесь судить о ней.

Анджей не обратил внимания на эти слова. Он сказал:

— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал о нем?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете о том, что делается на земле. Право же, это невыносимо.

— Ты-то что об этом знаешь?

— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека?

— Так что же этот твой французский ученый?

— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!

Анджей даже не заметил, как встал на равную ногу в споре с этим пожилым человеком. Темнота, царящая в каюте, способствовала тому, что личность незнакомца как бы растворилась в тени. Анджей продолжал говорить с самим собой. А может, с ангелом? Он будет бороться с ним до рассвета.

— Мне говорил о нем Мышинский. Так вот, Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не подчинятся человеку, но даже погубят его.

Незнакомец снова приподнялся на локте, и лицо его попало в полосу света, льющегося из иллюминатора. Презрительная усмешка мелькнула на этом лице.

— Но ведь речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках таких людей, которые сумеют использовать их на благо человечества.

Анджей опять фыркнул.

— А ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не сделается величайшим соблазном?

— Надо, чтобы сила находилась в руках коллектива.

— Коллектив, коллектив! Политика исключает такие понятия. Разве Сталин — это коллектив?

— Сталина вознесла революция.

— Наполеона тоже.

Лицо исчезло.

— Право, трудно разговаривать с тобой. Ты исполнен необъяснимых предрассудков.

— Мне сдается, что и в твоих рассуждениях полно предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? У нас — у тебя и у меня — могла бы быть общая роль: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, предрассудком я называю нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.

— Познанию истины?

— Познанию. Познанию ряда истин, которые привели бы к подлинному освобождению человека. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительные слова твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваши старания «спасти» человека на земле, как христианство хотело «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где-то, когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из виду, что политика — это не то же, что наука, где-то перепутал нити своей власти… И все пошло прахом. Я думаю, спасения нет.

Незнакомец тяжело вздохнул.

— И что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он.

Анджей помолчал.

— Знаешь, мне как-то неловко, — сказал он вдруг совсем другим голосом. Он сам услышал этот голос как бы извне. Словно не он это сказал. — Неловко цитировать то, что ты должен знать. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько подкован. Возможно, я и прочитал бы его, если бы все складывалось нормально, но сейчас мне не до чтения философских трудов…

— Жаль, — услышал он голос из угла.

— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может лопнуть, как мыльный пузырь. Но об этом я тоже не думаю. Индюк думал, думал и околел…

— Ну так что же Энгельс?

— Кто-то мне говорил. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его…

— Ну?

— Так вот он мне как-то сказал. Причем наперекор самому себе, потому что и его это кладет на обе лопатки. Он из «верующих». Это удивительно: верящий человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и вопреки этому верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с рассуждениями.

— Ты, должно быть, знаком с законами диалектики.

— Нет. Ничего в этом не смыслю.

— Так что же сказал Энгельс?

— Постой, примерно так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, деспотизм, не зависящий от какой-либо организации общества… Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?

— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только цитаты из Энгельса здесь ни при чем. Твой дуэт: человек — природа действительно попахивает Тристаном или Вагнером. Боюсь, что ты фашист.

Анджей на мгновение умолк.

— Если так будем разговаривать, вообще разговора не получится. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только тот, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.

— Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.

— Ну, знаешь… Ни я, ни мои товарищи не сидят сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь, увидим. То есть не увидим, ибо немногие из нас это увидят. Но будущее покажет.

— Значит, что же? Ни нашим, ни вашим?

— Не зною. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.

— Так много рассуждаешь и не задумываешься, кто тебе приказывает?

— В данный момент мне это безразлично. Я не очень верю в победу. Во всяком случае, не в ту, о которой помышляют наверху. Они во что-то там верят.

— Во что же?

— Что маршал встанет под звон серебряных колоколов из подземелья, куда его засадил кардинал Сапега {70} 70 Стр. 314. ...маршал встанет... из подземелья , куда его засадил кардинал Сапега. — Речь идет о Пилсудском, который был похоронен в Кракове, в подземелье Вавельского замка. В 1937 г. краковский митрополит кардинал Адам Стефан Сапега (1867—1951) распорядился перенести его прах из склепа св. Леонарда, места погребения польских королей, в Башню серебряных колоколов. . А я знаю свое…

— Что же ты знаешь?

— Твердо знаю одно: маршал не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.

— Немногие из вас разделяют этот взгляд.

— Немногие. Но, может, это и к лучшему.

— Почему же?

— Зачем им знать, что дело, за которое они сражаются, гиблое дело? Вы сюда придете…

— Ты так думаешь?

— Убежден в этом.

— И что же?

— Пожалуй, этого я уже не увижу.

— Но другие увидят.