Виктор Ардов - С подлинным верно

И вот теперь, выйдя из дома, Парамонов сварливо спросил у шофера:

— С трубопрокатного? За мною?

Шофер, поспешно закивав головою, отворил дверцу кабины. Парамонов с давно отработанной степенностью уселся рядом с ним. Машина тронулась. Парамонов молчал. Молчал и шофер.

И вдруг сзади раздался голос:

— Товарищ водитель, а когда у вас начало?

Парамонов, удивленный тем, что в машине есть еще кто-то, неторопливо повернул голову. В скупом свете уличных фонарей, проникавшем внутрь машины, он увидел какого-то старичка, который глядел на водителя и, как показалось Парамонову, искательно улыбался. Бритое лицо его было покрыто множеством морщин, а клочковатые брови приподняты.

Шофер ответил с явной симпатией к старичку:

— Не опоздаем, товарищ артист!..

Дальше опять поехали молча. Через некоторое время машина въехала в ярко освещенное пространство перед фасадом Дворца культуры.

— Приехали! — сообщил водитель и сам повел гостей за кулисы.

В кабинете директора приехавших уже ждали. Чьи-то ловкие руки приняли пальто и кепку Парамонова. А старичка артиста еще в коридоре окружила группа молодежи, радостно загалдевшая при виде его сухонькой и маленькой фигуры. Они и говорили, и смеялись, и что-то ему совали все вместе…

Парамонов с неодобрением обошел эту группу, направляясь со специальным провожатым на сцену, где уже началась программа «устного журнала».

На сцене справа от зрителей стоял небольшой стол для «президиума» вечера. Кое-кто из выступавших сидел за этим столом. Сюда же примостился и Парамонов. А слева, поближе к рампе, установлена была обычная ораторская трибуна с графином воды и скрытой в пюпитре лампочкой.

Постепенно Парамонов осмотрелся. Заполненный зрителями зал с интересом слушал повествование чемпиона Европы по десятиборью. Этот молодой человек только что приехал из-за границы после соревнований, где он одержал победу. Парамонов тоже прислушался к рассказу спортсмена и, соорудив на лице нечто вроде поощрительной улыбки, изредка кивал головою в знак одобрения тому, что говорил легкоатлет.

Внезапно председательствующий — главный инженер завода — наклонился к Парамонову и шепотом спросил его:

— Вы не возражаете, если я вам сейчас дам слово?

Парамонов с секунду подумал и согласился. Он извлек из портфеля листки бумаги с тезисами и цифрами и начал прокашливаться…

Через несколько минут десятиборец сошел с трибуны и, споткнувшись о ковер, на котором стоял стол президиума, проследовал во второй ряд стульев за этим столом.

А председательствующий уже объявил о том, что слово предоставляется товарищу Парамонову…

Зампред совнархоза солидно прошел несколько шагов, отделявших его от трибуны, разложил на ее пюпитре свои бумаги и в последний раз откашлялся. Речь его потекла гладко. Аудитория проявляла внимание и к цифрам и к комментариям, какими снабдил свои сведения оратор. Особого оживления, естественно, не было, да Парамонов и не ждал его. И вдруг — после того, как он сказал, сколько к концу семилетки в области будет производиться химических удобрений, раздались бурные аплодисменты. Парамонов опешил. А овация продолжалась. Тогда оратор растерянно обернулся в сторону президиума. Мгновенно он понял, что произошло: на сцену вышел тот самый старичок, который ехал в одной с Парамоновым машине. Его-то и приветствовал весь зал.

Напрасно артист жестами показывал, что эта овация мешает выступающему. Публика продолжала хлопать. Тогда поднялся председатель. Он мимикой и звоном колокольчика призвал к порядку присутствующих. Постепенно зал затих.

Парамонов проговорил еще минут пять и на том закончил. А председательствующий предоставил слово заслуженному артисту республики Владимиру Андреевичу Голубкову. Снова начались аплодисменты. На этот раз они прекратились, как только Голубков поднял руку.

С доброй улыбкой старый артист глядел на зрителей. И зал улыбался в ответ ему. Не сразу начал говорить старик. И говорил он до такой степени просто и естественно, что казалось, будто перед ним не тысяча слушателей, а человека три-четыре, и притом хорошо знакомых ему, Голубкову. Он словно бы рассуждал вслух:

— Чем я могу вас удивить, друзья мои? Вы меня знаете вот уже более двадцати лет, и я вас столько же знаю… Ну конечно, не самых молодых из вас, а тех… кто поближе ко мне по возрасту… И видели вы меня, наверное, во всех ролях, которые я играл и играю в нашем — нет, в вашем! — театре… Так позвольте сегодня обойтись без «повторений пройденного»: позвольте мне сегодня показать вам — именно «показать», а не сыграть— монолог из новой пьесы, что готовится у нас. Автор вам тоже известен: наш же журналист Евстигнеев. О чем пьеса — пересказывать не стоит. После сами посмотрите… А вот разговор этот, который ведет в пьесе старый рабочий со своим племянником, он, по-моему, может вас заинтересовать… да и продолжается он только шесть минут…

В зале засмеялись. Смех был веселый и дружественный. Может быть, такой смех стоило бы назвать «смехом в кредит»; аудитория очень верила оратору и знала: все, что он будет говорить, непременно окажется интересным…

— Итак — монолог рабочего Ивана Дмитриевича из пьесы Евстигнеева «Белое озеро», — сказал Голубков.

Он на секунду замолк. И в зале словно бы сгустилась тишина.

Внезапно старик повернулся к президиуму и глазами поискал чего-то… Кое-кто из президиума подались навстречу, желая помочь артисту найти то, что ему требуется. Но старик уже и сам нашел: он взял с пепельницы крошечный окурок. Двое из сидевших, не сговариваясь, поднялись и предложили старику свои портсигары. Но он, не обратив внимания на эти жесты, вернулся к авансцене. Окурок он держал теперь тремя пальцами (большим, указательным и третьим) так, словно всю жизнь не расставался с «цигарками-самокрутками»… И мертвый, потухший окурок словно ожил в этих старческих руках. А старик принялся часто подносить его ко рту. Но не только зрителям, а и в президиуме стало казаться, будто старик взаправду затягивается…

Что-то переменилось теперь в лице старого актера. Нет, он не сделал гримасы, не сжал рта, не насупил бровей… Словом, внешне Голубков остался таким же, как и был. Но совершенно явно для всех на авансцене возник другой человек. Нельзя было сразу постигнуть весь характер этого нового старика. Однако и по первому взгляду заметно стало, что он и суров и отзывчив в одно и то же время. Прожитая жизнь— нелегкая, трудовая, но отнюдь не лишенная радостей и успехов, — проступала в ссутулившихся теперь плечах, в задумчивом прищуре глаз, в неторопливых, но складных движениях. Двигался и жестикулировал внезапно отяжелевшими руками этот новый старик так, что делалось понятно: именно про этаких вот пожилых мастеров принято говорить «золотые руки». Какой-то новый жизненный ритм появился теперь во всем существе старого артиста.