Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

— Какой он стал добрый, — сказала я, уплетая хлеб с молоком.

Мать только хмыкнула.

В дверь постучали. Вошла молодая женщина — наша новая соседка. Ей не больше двадцати лет. Значит, это ее видел отчим в одной сорочке. Мать окинула ее критическим взглядом. Теперь во всяком случае, кроме сорочки, была надета юбка. Но руки по-прежнему оставались голые. Сорочка — серая и грязная. Вместо блузы или кофты она надела мужской жилет без единой пуговицы. Грудь очень высокая, из выреза сорочки торчит грязная тряпка. Жилет и сорочка на груди задубели от какой-то жидкости. У нее толстые кроваво-красные губы, а зубы широкие и редкие. Нос, тонкий у переносицы, книзу сильно расширен. Большие выпуклые глаза с густыми темными ресницами. На спине длинная черная коса.

— Я решила зайти познакомиться, — сказала она, входя в комнату и протягивая матери руку. — Меня зовут Ольга.

— Ну, а меня можно называть Гедвиг, — не слишком приветливо ответила мать. Видимо, ей не понравилась небрежно одетая соседка, живот у которой торчал, как у пятидесятилетней старухи, хотя лицо было совсем молоденькое. А соседка подошла ко мне и тоже протянула руку.

— Встань, Миа, поздоровайся, — раздраженно сказала мать.

Я продолжала равнодушно сидеть, не обращая внимания на молодую женщину. Мне она тоже не понравилась, а тут еще эта неприкрытая бедность! Такой бедности я еще не видела, хоть и достаточно нагляделась, несмотря на свои восемь лет.

— Присаживайтесь, Ольга, — немного дружелюбнее сказала мать и загремела кофейником.

— Какое красивое платье! — совсем как ребенок, радостно воскликнула Ольга, глядя на мое платье из шотландки. Ведь она была всего на двенадцать лет старше меня.

Я нарочно выставила ноги в новых ботинках — пусть видит, что я вообще красиво одета.

Мать накрыла на стол, поставила кофе, покупной пшеничный хлеб и сладкую лепешку, которую всучила нам хозяйка паточного домика «для почина на новом месте». Ольга старалась делать вид, что не интересуется этими лакомствами, но глаза ее были прикованы к тарелке с хлебом и сахарнице.

— Ольга, надо привести в порядок волосы, — неожиданно сказала мать.

— Да, я пробовала, но, с тех пор как родился малыш, у меня почти все время такие головные боли…

Я поглядела на нее внимательнее: родила ребенка, а сама ходит с распущенной косой, это ведь не принято.

— Сколько малышу?

— Месяц.

— Да, и моему тоже месяц, — сказала мать, и глаза ее уставились куда-то вдаль.

Ольга внимательно посмотрела на мать, окинула взглядом комнату, потом снова взглянула на мать.

— Он умер.

Выпуклые глаза Ольги наполнились слезами. Теперь она смотрела на мать, как на человека, которому достался самый крупный лотерейный выигрыш, в то время как сама она осталась ни с чем.

— Я бы хотела, чтоб мой тоже умер, — сказала она. — Он вечно болеет, да и я тоже, и молоко течет из груди, так и хожу мокрая, а он даже сосать не может.

Тут я поняла, что ничего интересного уже не услышу. Хватит с меня рассказов о родах и тому подобных вещах. Потихоньку я выскользнула на улицу.

Ну вот, здесь по крайней мере есть крыльцо со скамейкой. Правда, над ним нет крыши, поэтому скамейка темная и мокрая после дождя, со множеством круглых следов от ведер и молочных бутылок.

Дом, на мой взгляд, чрезвычайно красив. Он оштукатурен и выбелен, у окон черные наличники и темные железные подоконники. «Он совсем не похож на деревянные лачуги индивидуальных застройщиков», — подумалось мне. Я решила, что дом построен из камня, только перегородка деревянная и с обеих сторон обмазана глиной. Единственной опорой служит огромная печь, которая тянется через весь дом. Когда-то здесь была пекарня и пивоварня большой усадьбы, которую теперь разделили на крестьянские дворы.

Со всех сторон дом окружает пустынная, мрачная равнина. Вдали виднеется темная полоска — Кольморден. Вокруг ни деревца. Только возле самого дома стоит старая яблоня, ствол которой в метре от земли разветвляется на три части.

Алая полоска на востоке становится все шире, вот-вот должно показаться солнце. Я во все глаза гляжу на небо сквозь голые ветви дерева и вдруг замечаю два яблока, чудом уцелевшие на самой макушке. Мои яблоки. В этом не может быть никакого сомнения. Как только надену будничное платье, непременно полезу за ними. А возле угла дома поникло несколько вялых ноготков, устоявших против октябрьских заморозков. Они тоже мои. Наконец-то у человека появилась хоть какая-то собственность! Мгновение я прислушиваюсь: ни звука, только каркают вороны да из дома доносятся голоса. Мать и Ольга все еще болтают.

Я не успела побывать на хуторе и знала только, что лошади, на которых мы приехали, были оттуда. Около дома начинается извилистая тропинка, потом она исчезает за косогором. Там, наверно, и хутор. Детских голосов не слышно. «Должно быть, еще слишком рано, — утешаю я себя. — Дети просто еще не встали». При этой мысли я тотчас чувствую свое превосходство над воображаемыми хуторскими ребятишками, потому что встала раньше их и приехала вчера в коляске с полстью.

Но оказалось, что на хуторе вовсе нет детей. Ни одного, кто годился бы мне в товарищи. В трех семьях хуторских батраков были дети, но мать сказала, что они грудные. А двое торпарей были уже такие старые, что их дети успели давно уехать в Америку. Я оказалась одна-одинешенька на всем хуторе, большом крестьянском хуторе. До соседнего поселка было далеко, а до школы еще дальше. Почти восемь километров. Ужасно далеко.

— Ну что ж. Ничего не поделаешь, — сказала мать.

Уже три месяца, как я перестала ходить в школу, и вот эта зима опять пропадет.

— Сможешь и здесь читать и писать, чтобы совсем не разучиться, — сказала мать.

Ни одного товарища для игр! Вместо этого я сама стала мамой. Не думайте, что мое материнство произвело сенсацию: просто я стала мамой Ольгиного ребенка.

Особой радости я не почувствовала, это была лишь печальная необходимость. Когда привезли паровую молотилку, всем взрослым пришлось идти на хутор. Ольге тоже. Грудного ребенка оставили на меня.

После переезда мать целую неделю днем и ночью возилась дома, по вечерам ей помогал отчим, и наконец комната стала очень уютной. Стены сверкали белизной, на печи красовались синие цветы: мать нарисовала их той самой синькой, которой синила шторы. На всех трех окнах висели шторы: на двух — длинные, а на третьем, ближайшем к плите, — короткая. Из упаковочных ящиков отчим смастерил скамейку и обил ее жестью.

— Для кухни длинная штора не годится, — объяснила мать.

Одна половина комнаты стала жилым помещением, другая — кухней. Здесь было почти так же красиво, как в комнате у Старой дороги, но все-таки…