Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

Карлберг потихоньку выскользнул из комнаты. Я поняла, что ему надо сплюнуть табак. Вот оно как. В гостях у своего родного брата он выходит на улицу , чтобы сплюнуть табак. А дома он сплевывал прямо на пол у печки. Я часто слышала, как Ольга бранила его за это. Значит, не я одна чувствовала желание вести себя по-другому, хотя никто не бранился и не читал нравоучений. Все дело было в этой комнате, такой простой, что проще и быть не может, но чистой и строгой, в этой стайке кареглазых и синеглазых ребятишек, одетых в самые простые, грубые, дешевые платья, и в этом человеке, который ласково улыбался своей жене, истощенной, бледной женщине, уже слегка поблекшей, а может быть, и слегка поврежденной рассудком после всех несчастий, обрушиваемых судьбой на головы тех, кто осмеливается порвать с богатыми родителями. Она плакала при виде лошади. Она страдала из-за нищеты, вечно грозившей ее дому и детям, — ее детям, которым никогда не придется кататься на лошадях, из-за нищеты, давно бы поглотившей их всех, если бы не героические усилия мужа. При всем своем врожденном крестьянском здравом смысле она не могла постичь тайну чудодейственной власти этого человека над ее душой. В сердце женщины теснились противоречивые чувства. Обитатели маленького домика жили в атмосфере страха, любви и сострадания.

Нам с Ольгой впервые в жизни довелось увидеть мужчину, не скрывающего своей любви к жене. Ольге было девятнадцать лет, мне — восемь, но мы обе были уверены, что любовь бывает только в книгах, а брак — это скандалы, дети, нужда, пьянство, в лучшем случае — унылое совместное существование двух хмуро молчащих или ссорящихся людей, которые по привычке держатся друг за друга.

— Благослови господь наш хлеб! — прочла двенадцатилетняя девочка, прежде чем мы приступили к еде.

Дома я читала предобеденную молитву только в тех случаях, когда нас навещала бабушка. Ей очень нравился обычай, заставляющий детей благословлять еду. Еда — двойной дар для ребенка, уверяла она. Взрослые получают еду от бога, а потом дети получают ее от взрослых.

У бабушки были узловатые, изуродованные тяжелой крестьянской и фабричной работой руки. Негнущиеся в коленях ноги были покрыты буграми и шишками. Бабушка нажила ревматизм в холодной, сырой комнате.

Я убеждена, что бабушка благодарила создателя за еду просто в силу привычки. Она ведь часто призывала смерть. Восьмилетней девочкой я уже понимала, что моя любимая бабушка старается обмануть смерть, снискать ее расположение, вознося благодарность богу за еду, за его дары, за жизнь, которая была ей в тягость, потому что в этой жизни ей не на что было надеяться, разве только на смерть. А вдруг… а вдруг после смерти наступит покой. Вдруг он наступит, если не прогневить смерть, если молиться, вести себя почтительно, трепетать в ожидании высокой гостьи.

Здесь, за этим столом, никто не боялся смерти, никто не пытался выпросить что-нибудь у сурового создателя. Здесь все были молоды. На стене висел бог, окруженный золотыми облаками, с посохом и ягненком. Две одинаковые картины.

Мать никогда не читала предобеденной молитвы.

Отчим иногда вдруг вспоминал о приличиях.

— Девчонке не мешало бы читать предобеденную молитву, труд невелик, все дети так делают.

Подобные разговоры всегда вызывали спор, после которого нам было уже не до молитвы. Я хорошо помню, как закончился один из таких споров.

— Если девчонка не будет читать молитву, она вырастет грешницей. Я всегда читал молитву, когда был ребенком.

— Ну и хорош же ты вырос, — заявила мать.

При бабушке мать всегда складывала руки, когда я читала молитву.

При здешнем хозяине было как при бабушке. В его присутствии хотелось стать другим человеком, не таким, как всегда.

Почти весь день я была в центре внимания. Пожалуй, только сам хозяин посетил так много разных мест, ездил так часто, видел так много, как я. Только я, Карлберг и хозяин ездили в поезде, да и то Карлберг всего один раз по местной железнодорожной ветке. Никто из них не бывал на фабрике. Вот почему взрослые вовсе не сочли меня болтушкой. Они с благоговением слушали мои рассказы о том, что я видела на самом деле, и о том, что было просто плодом моей фантазии.

Их ничуть не смущало, что рассказчиком была маленькая девочка.

Взрослые ведь считают, что дети никогда не лгут.

Да и кого интересовало, правда это или выдумка. Этим людям хотелось услышать что-нибудь о жизни большого мира, и рассказать об этом могла восьмилетняя незаконнорожденная девочка, которую жизнь уже не раз швыряла с места на место.

Я рассказала про мост, перекинутый через Муталу неподалеку от бумажной фабрики, который до того обветшал и подгнил, что в одном месте прогнулся и стал почти отвесным.

Проходя по этому опасному месту, нужно было крепко держаться за перила и карабкаться, словно в гору. Фабричные рабочие, уходя в ночную смену, брали с собой фонари, чтобы не свалиться в реку.

— И ты тоже переходила мост?

— Еще бы! Мы каждый день ходили по нему в школу. (В ту самую школу, где случилась история с вязальной спицей.)

— Над вами витали ангелы и охраняли вас, — сказала двенадцатилетняя девочка.

Я не стала спорить.

— Однажды смоловары напились пьяными и прошли через мост, не держась за перила, и не упали. Мой дядя тоже перебрался через мост, когда был пьян, но он лег на живот и прополз по страшному месту, а смоловары шагали как ни в чем не бывало.

Я встала и прошлась, показывая, как двигались смоловары. При этом я слегка покачивалась, чтобы пояснить, какое это чудо, что они в пьяном виде перешли мост, пролет которого держался почти отвесно.

Двенадцатилетняя девочка нерешительно взглянула на отца.

— Разве ангелы охраняют пьяных?

Ольга сияла. Она была невыразимо горда, что привезла с собой такую интересную особу. Крепче прижав к груди малыша, она выпрямилась, ожидая, что кто-нибудь выскажет свое мнение о чуде.

— Пьяные — как дети, — сказал, улыбнувшись, хозяин. — Дети не думают о том, как пройдут, и пьяные тоже. Вот почему их часто оберегает судьба. — Он улыбнулся мне светлыми лучистыми глазами, но мне не хотелось сдаваться, я не желала, чтобы ангелы охраняли пьяниц.

— Юхан-Жестянка попал под поезд, — сказала я кратко. — Все говорили, что он был пьян. И он умер.

— Значит, его час пробил, — быстро вставила Ольга. Остальные кивнули.

Шестеро ребятишек, сидевшие рядком на грубо сколоченных стульях, допили кофе. Только тогда отец и мать встали из-за стола. Никогда прежде я не видала, чтобы кто-нибудь считался с детьми, чтобы отец и мать без воркотни ожидали, пока они кончат есть. Но, может быть, они не ворчали только ради воскресенья?

В пролетарских семьях, где мне приходилось бывать, у родителей не оставалось времени учить детей, как надо вести себя за столом, вернее — показывать им, как надо себя вести. Да и трудно учить тому, о чем сам не имеешь понятия.