Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

— Забирай свое отродье и не лезь в чужие дела. Ты стакнулась с Ольгой, потому что у тебя тоже растет ублюдок, вот я тебе покажу!

Он снова сделал попытку встать, но мать принялась его колотить так, что мне даже жалко стало Карлберга, несмотря на все его ругательства. Он был всегда ласков со мной. «Люди пьют оттого, что они несчастливы», — сказал хозяин лесной хижины. Это сказал родной брат Карлберга. Но потом я взглянула на занавеску, заплеванную, грязную. Пусть мать ему покажет! Если бы только она задала такую трепку отчиму — ведь он бывал иногда куда противнее!

— Вставай, нечего валяться на полу!

Мать изо всех сил вцепилась в Карлберга, стараясь перетащить его через порог.

— Альберт вот-вот вернется со свекровью. Он отколотит тебя, если ты будешь здесь валяться, — лгала мать.

Отчим никогда не стал бы бить Карлберга. Он еще помог бы ему ругать мать.

Бедняга Карлберг. Он целый день ничего не ел, а потом натощак выпил слишком много водки. Он ведь работал с четырех утра, чтобы пораньше освободиться в праздничный вечер. Силы его истощились, и, сделав последнюю попытку приподняться и ударить мать, он мешком свалился на порог и заснул. Мы с матерью выбивались из сил, пытаясь втащить его в комнату, тянули его, точно свиную тушу; и едва только нам удалось сдвинуть его с места, как мы услышали колокольчик и у наших дверей остановился возок.

В комнате у нас было холодно — дверь ведь все время оставалась открытой. Мать была вся в поту, прическа ее растрепалась, коса распустилась, платье расстегнулось, глаза покраснели от слез.

И вот тут-то подъехала бабушка.

Кое-как заправив волосы, мать шепнула мне, чтобы я поскорей снова разогрела кофе, а сама поспешила навстречу свекрови.

— Мир дому сему, — услышала я голос бабушки.

— Вы, наверное, озябли, бабушка? — спросила мать.

— Кто любит господа нашего, тот не боится холода, — отвечала бабушка. Ответ прозвучал как-то очень странно.

Мне показалось, что меня одурачили. Может быть, это вовсе не бабушка? Смутившись, я не решалась выйти в сени. Я всегда смущалась, когда люди ни с того ни с сего на каждом шагу поминали бога. Мне было стыдно за тех, кто вслух рассказывал окружающим о своей любви к Иисусу; я стеснялась — почему, не знаю, — может быть, мне казалось, что люди касаются таким образом своих задушевных тайн. Иисус вызывал у меня тогда мысли об отчиме, о постели, о белье, о всех грехах, о которых шептались люди. «Иисус явил мне свою милость», — подобные фразы звучали в моих ушах как недозволенные детские разговоры, которые ведутся по секрету от взрослых.

Странное это было рождество. Уж лучше бы мы с матерью провели его вдвоем. Карлберг, всегда такой добрый, вдруг точно с цепи сорвался, так это хоть из-за водки. Но уж бабушка-то могла бы остаться такой, как всегда.

А Ольга с малышом! Где она? Неужели просто убежала на улицу в такой мороз?

Наконец бабушка появилась на пороге комнаты, еле передвигая сведенные ревматизмом ноги. Мать сняла с нее многочисленные платки, и на голове у бабушки осталась только пушистая черная меховая шапка, новая и теплая. В этом головном уборе бабушку можно было бы принять за старую благородную даму, если бы к шапке не была пришита безобразная красная лента — широкая, длинная лента. «Спаситель грядет» — было написано на ней. Еще хуже, чем Армия Спасения. К той мы по крайней мере привыкли. А это была просто какая-то чепуха.

— Спаситель грядет, благослови тебя бог, дитя, — сказала мне бабушка.

Я смущалась все больше и больше. Приседая и здороваясь с бабушкой, я едва удерживалась от слез. Я сложила маленькое стихотворение, которое собиралась прочитать в виде приветствия бабушке. В этих стихах «бабушка дорогая» рифмовалась со словами «добрая такая», но прочитать стихи мне так и не удалось.

Мать вышла к отчиму, который возился с лошадью.

— Карлберг дома? — услышала я его голос.

— Нет, — твердо сказала мать.

— Он должен был принести чем заправиться. Куда он провалился, черт его дери?

Колокольчики звякнули. Отчим повел лошадь в конюшню.

Мать вернулась с пустыми руками. Значит, бабушка ничего не привезла, хотя приехала из города. Это на нее не похоже. Она всегда что-нибудь да принесет, даже когда, бывало, приходила к нам каждую неделю.

Я подумала, что бабушка ведет себя не лучше Карлберга. Один другого стоит. Сколько разочарований. А я-то трудилась и нарезала лоскутья так, что даже плечи у меня стали ныть, как челюсти при зубной боли. Мать заметила, что я помрачнела, и бросила на меня угрожающий взгляд, чтобы я не смела капризничать. Я поняла ее взгляд, но у нее самой тоже был не очень-то радостный вид. Этого она не замечает, а я почему-то обязана делать веселое лицо, несмотря на то, что все кругом такое противное. Например, эта история с Карлбергом. И зачем только мать разболтала всем в усадьбе, что я «незаконная». Если бы она помалкивала, Карлберг не мог бы ее обругать, но мать никогда ничего не скрывала. «Все равно это записано в метрике», — говорила она.

Но ведь Карлберг не стал бы смотреть метрику. Все на свете перепуталось. Зачем бабушка приехала сюда? Как она оставила деда в праздник одного? Он такой славный старик! Сначала я не подумала о нем. Но, увидев, что бабушка ничего мне не привезла, я вдруг поняла, что на свете много несправедливо обиженных людей. Этот старик, всю жизнь трудившийся как каторжный, был такой тихий, невзрачный, что никто не обращал на него внимания, но теперь вдруг я вспомнила о нем и спросила то, чего никогда не спрашивала:

— Как поживает дедушка?

Никогда прежде я не называла его так.

Мать бросила на меня одобрительный взгляд. У нее даже блеснули глаза. Можно было подумать, что в этот момент ей было особенно приятно убедиться, что у нас с ней родственные души. Мне-то ведь не раз приходилось слышать, как люди болтали, что бабушка плохо заботится о своем муже, и прочее и прочее. Но обычно в таких случаях мать брала бабушку под защиту. «У бабушки властный, крутой нрав, — говорила мать, — а он человек робкий, ему даже приятней, когда его оставляют в покое».

— Дедушка? Ах да, конечно. Благослови тебя бог, дитя, — ответила бабушка. — Он живет помаленьку, прислал тебе к празднику леденцов. Но я поняла теперь, что рождение Иисуса надо справлять в сердце своем, а леденцы тут не нужны. Вместо них я подарю тебе кое-что получше, — и, вынув из сумочки маленький, тонкий пакет, она протянула его мне. Это был новый сборник псалмов, «Псалмы Ударного Батальона». — Это священная книга нашего военного батальона, хвала Иисусу! — сказала бабушка.

Мать помогла ей снять пальто, и старуха осталась в черном шерстяном платье с кружевным воротничком, опрятная и нарядная. Все-таки это была прежняя бабушка, у нее по-прежнему было красивое лицо и черные волнистые волосы.