Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

— Это от меня и Альберта, — шепнула она. — Рождественский подарок.

Я развернула пакет. В нем оказалась вязаная кофточка, зеленая в коричневую полоску, новая, купленная в магазине. Если не считать ботинок и шапки, мне впервые в жизни купили одежду в магазине.

— Мы хотели купить тебе и вязаную шапочку, но у нас не хватило денег, — шепнула мать.

Я была потрясена. Как это мать сумела сохранить такую тайну? А отчим?

— Кто ее покупал? — спросила я.

— Альберт.

— Но ведь это, наверное, ты…

— Я заплатила половину.

Но я не поверила ей. Мне казалось, что кофту купила она сама, но уступала эту честь Альберту, чтобы я лучше к нему относилась. Я была в этом просто уверена.

Я тихонько подошла к комоду, где лежал подаренный бабушкой псалтырь. У него был нарядный новый переплет, и когда я положила его поверх сложенной кофточки, книжка показалась мне очень красивой. Я была счастлива.

— Ольга с Карлбергом тоже купили тебе подарок, — сказала мать.

— Какой, мамочка, милая, скажи!

— Нет, нет, а то Ольга огорчится.

Там, конечно, повторится та же история. Подарок для меня купила, конечно, Ольга. Но все взрослые женщины почему-то обязательно хотят, чтобы люди думали, будто у них хорошие мужья.

— Ложись со мной на диване, — сказала мать.

Еще несколько дней, пока не кончилась водка, люди пили и буянили. По временам бабушка забывала, что она «обращена», и ругала отчима, как в былые дни, а потом трижды сплевывала через левое плечо.

Карлберг сидел дома, пил кофе и водку, но уже не напивался так, как в сочельник. Казалось, он забыл, что тогда произошло. Все праздники Ольга ходила с заплаканными глазами; испачканную занавеску она сняла.

— Пусть только кончится эта пьянка, пусть только он протрезвится, я покажу ему, что он наделал, — хриплым шепотом говорила она матери в сенях на второй день праздника. — Разве это люди, это звери какие-то, даже хуже зверей, те хоть не станут плеваться табаком. Так бы и подсыпала им крысиного яду.

На третий день Ольга протянула мне небольшой сверток. Я так ждала этого свертка, что едва отвечала ей, когда она по утрам здоровалась со мной. Я ведь знала, что у нее припасен для меня подарок, и уже начала побаиваться, что она решила оставить его себе.

— Мы хотели отдать тебе его в сочельник, — сказала она. — Это от нас с Карлбергом.

В свертке оказался красивый пестрый передник, купленный в магазине.

Он был такой пестрый, что у меня в глазах зарябило. Стоил он семьдесят пять эре. Примерив его, я растерялась от великолепия своего наряда. А мать еще надела на меня новую зеленую кофточку.

— Пойди поблагодари Ольгу и Карлберга, сегодня Карлберга нетрудно улестить.

Я поняла, что это означает. Семейный мир водворен, водка кончилась. Карлберг сидел на стуле бледный и изможденный, Ольга двигалась по комнате прямо и решительно. Одно из окон, на котором не было занавески, зияло черной пустотой, и моя радость сразу омрачилась: как гадко все-таки он вел себя в рождественский вечер.

— Господи, какая ты нарядная, ты сразу похорошела в этом ярком платьице! — воскликнула Ольга; я покраснела, сердцу вдруг стало тесно в груди.

Я подошла к ним, присела и поблагодарила их обоих. Но Карлберг замахал рукой.

— Мне спасибо не говори, я не заслужил. Ты, верно, думаешь, что я настоящий…

Я не знала, как ему ответить, потому что в самом деле считала, что он был «настоящий…», но теперь ведь он снова стал добрый. Отчим никогда не раскаивался, никогда не просил прощения, как бы он ни набезобразничал. Когда мать его укоряла, он только злился и кричал, что нечего поминать старое, даже если это «старое» случалось накануне.

— Что вы, дядя, большое спасибо, и вам, тетя, большое спасибо. Я буду смотреть за малышом, когда вы скажете, тетя, — великодушно предложила я, хотя в глубине души с ужасом думала, что, если Ольга попросит меня нянчить мальчика в праздник, я не смогу побыть с бабушкой.

В первое воскресенье после рождества у нас дома состоялось молитвенное собрание. Организовала его, конечно, бабушка. Как ни странно, но в этот день к нам пришли хозяин, хозяйка, их служанка и большинство батраков.

Собралось человек пятнадцать. Отчим раздобыл несколько скамеек, положил доски на стулья и в этой роли ханжи, осененного божьей благодатью, был еще противнее. Он упражнялся вместе с бабушкой в пении псалмов, так как им обоим предстояло запевать. У матери был звонкий, красивый голос, но она отказалась петь.

— Кофе варить я буду и подавать его гостям тоже буду — должна же я угостить их чем-нибудь ради праздника. Об остальном позаботьтесь уж сами. Не знаю только, кто у вас будет за проповедника: Альберт, по-моему, для этого не подходит, — сказала она с легкой насмешкой в голосе.

Но Альберт прокашливался, хмыкал и подкручивал усики с таким видом, точно нисколько не сомневался, что сумеет произнести самую великолепную проповедь.

Бабушка внушала мне теперь безграничное почтение.

Она стояла у окна. Стол был отодвинут почти к самому окну, и она оперлась узловатыми руками о его край. Эта женщина в черном платье с кружевным воротничком была совсем не похожа на бабушку, которую я знала с давних пор. Полчаса простояла она таким образом, и по мере того как в комнату входили жены батраков с грудными младенцами, бабушка предлагала им сесть и указывала куда. Для хозяина и хозяйки были приготовлены стулья. Мне стало не по себе. Мать тоже держала себя так, точно находилась в чужом доме. Когда все расселись, бабушка начала свою речь.

— Я простая старая женщина, — сказала она. — Я приехала в качестве гостьи к сыну, невестке и их дочери. (Бабушка так и сказала: «в качестве гостьи». Никогда прежде она не выражалась так изысканно. А «их дочь» — это было сказано обо мне.)

Я простая старая женщина, я в гостях у своих родных, я не умею красно говорить, убранство этой комнаты тоже неприхотливо, по сравнению с той роскошью, которую вы привыкли видеть в церкви (она так и сказала: «роскошью»), но я не могу уехать отсюда, не рассказав вам о том, как мы, простые люди из Норчёпинга, обрели господа Иисуса нашего. Нас почти сто человек, мы входим в личный батальон Иисуса, ударный батальон. Наш боевой девиз: «Спаситель грядет». А теперь (бабушка говорила дрожащим, старческим голосом, которому она старалась придать твердость и выразительность, но я видела, что она очень устала: на ее морщинистом лбу выступили капли пота), — а теперь я прошу вас, живущих в уединении, вдуматься и вглядеться в знамения, коих вы не замечаете, но кои, как предрек Христос, должны возвестить о его пришествии. Готовьтесь к пришествию Христа, он близок, он грядет, готовьтесь. Я взываю к вам: присоедините голоса ваши к моей молитве, дабы вам было даровано смирение перед грядущим пришествием Христа.