Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

Мне очень нравилось, когда мать так говорила. Я могла бы слушать ее часами, но она не любила много разговаривать.

— Слышишь, что я говорю? Заруби себе на носу. — Эти интересные слова она говорила только тогда, когда бывала стройной и ловкой.

А теперь они с отчимом сидели и молчали.

Но я ведь не попрошайничала, я просто прочла обыкновенную вечернюю молитву.

Бабушка легла, отчим тоже разделся, молча вынес в сени свои носки, от которых шел всегда отвратительный запах, и улегся на диван. Но мать расхаживала по комнате, точно злой дух. Я чувствовала, что это неспроста: что-то случилось. Я не решалась раздеться, меня знобило, и все плыло перед глазами. Что-то случилось, — дело не в том, что я стала на колени подле бабушки, совсем не в том.

Наконец мать села у бабушкиной кровати.

— Как вы себя чувствуете, бабушка? Наверно, по ночам боли усиливаются? — ласково спросила она.

— Боли меня не оставляют, но бог поможет мне их перенести.

Мать помолчала. Я сидела в напряженном ожидании на матраце, постланном на полу. Вот сейчас оно случится. Но что? Громовой удар, что-то страшное, я это предчувствовала.

— Бабушка, а кто присматривает за домом, пока вы живете у нас?

— Метельщица Мина обещала мне заходить раз в день, я… я ей за это заплатила. Я хочу жить в мире со всеми, Гедвиг, я больше на нее не сержусь.

— За что же вам сердиться на нее, бабушка? Она больше нашего хлебнула горя.

Я почувствовала, что голос матери опять стал суровым, но мне так хотелось послушать о матери Ханны, что я не обратила на это внимания.

— Ханна тоже с нею, бабушка? Как она теперь выглядит? Вытянулась, наверное? А отросли у нее волосы? А платья нового ей не сшили?

— Нет, Ханна с ней не живет. Мать отдала ее в крестьянскую семью где-то здесь, в Викбуланде.

Голос бабушки звучал устало, у матери было расстроенное лицо. Сидя на кровати, она смотрела на старуху и о чем-то размышляла. Но теперь я думала только об одном: Ханна у крестьянина. Я вспомнила Альвара.

— Сегодня хозяину звонили по телефону, — сказала мать.

Бабушка молчала. Мать ждала какого-нибудь вопроса, но она продолжала молчать.

— По телефону сказали, что дедушка очень болен. Они хотят, чтобы вы вернулись домой.

Бабушка несколько раз глубоко вздохнула, ее вздохи странно прозвучали в тишине комнаты. Отчим тоже лежал тихо, словно совсем перестал дышать.

— Это, наверное, почки? Он всегда страдал почками, — тихо сказала бабушка.

— Они ничего не сказали, только просили, чтобы вы приехали как можно скорей.

— А кто звонил?

— Управляющий усадьбой, он звонил из Норчёпинга.

Больше бабушка ни о чем не спросила. Она не молилась, не вздыхала, не поминала имя божье, она молчала.

— Мы все устроим так, чтобы вы смогли завтра уехать домой, бабушка. Альберт отпросился у хозяина. Он поедет с вами. Если бы у меня были ботинки, я бы тоже поехала, дома вам понадобится помощь.

Старуха не отвечала.

— Не горюйте, бабушка. Мы сделаем, что можно, но ведь дедушка уже очень стар.

— Я знаю, Гедвиг. А теперь ложись, у тебя и так много забот. — И бабушка повернулась лицом к стене.

Мать и отчим многозначительно переглянулись и покачали головой — получилась целая пантомима. Мать разделась. Я тоже начала потихоньку раздеваться.

Хотя наступила зима, у меня не было другой обуви, кроме полуботинок, и чтобы я могла почаще бывать на улице, мать натягивала мне поверх полуботинок старые, заштопанные носки отчима. К вечеру носки промокали, и мне с трудом удавалось стянуть их с ног. Я пыхтела и тужилась, стаскивая носки, а мать стояла в рубашке посреди комнаты и нетерпеливо ждала, чтобы погасить лампу.

Она подошла ко мне, помогла разуться, подоткнула одеяло, погладила меня по голове и, пожелав спокойной ночи, задула лампу; потом легла рядом с отчимом на диван. Оба они молчали, но я чувствовала, что они не спят. Я тоже не могла заснуть. Я понимала, что в нашей жизни произошла какая-то перемена. Я видела это по лицу матери, которое вдруг стало отчужденным. Такое выражение появлялось у матери всегда, когда почва уходила у нее из-под ног.

— Скажи правду, Гедвиг, мой муж умер? — послышался в темноте голос бабушки.

Мать ответила не сразу.

— Можешь не говорить, я и сама знаю, что умер.

— Да, бабушка, он умер, но я думала, что лучше сказать об этом утром, чтобы вы спокойно поспали ночью.

Я слышала, как мать села на диване.

— Лежи, Гедвиг, не надо зажигать свет, — сказала бабушка.

Мать снова улеглась. Опять воцарилось молчание.

Казалось, воздух в комнате был насыщен думами, страхом, беспокойством. Мрак был непроницаем. На окнах висели шторы; в январской темноте я не могла различить рисунок, но знала, что девочка в красивых деревянных башмаках с полными ведрами на плече продолжала свой бесконечный путь через мостик.

— Миа замерзнет на полу, пусть лучше ляжет со мной, — послышался снова голос бабушки.

Мать встала, зажгла лампу, натянула юбку.

Бабушка села на кровати. Теперь, когда на ней не было платья, она казалась маленькой, сморщенной старушкой. Тоненькая черная косичка свисала на морщинистую шею, но глаза были сухи, только нос как-то особенно заострился, и в лице не осталось ни кровинки.

Мать немного раздвинула кровать и перенесла туда мое белье. Я ждала и мерзла. Вдруг я увидела, что мать обняла бабушку. Не говоря ни слова, она прижала бабушку к груди, и та уткнулась лицом ей в плечо. Обе молчали. Лежавший на низком диване отчим ничего не видел, потому что ему мешал стол. Я вся дрожала от холода, но старалась не стучать зубами. Я не хотела мешать, я знала, что не должна мешать. Мать была всегда очень сдержанна в своих чувствах. Узловатая рука бабушки лежала на плече матери. Она казалась такой ужасно старой на белой, молодой руке матери. Мне стало бесконечно жаль эту старую руку. Увидев эту изуродованную, больную руку на белом плече матери и жидкие черные волосы рядом со светлой, толстой материнской косой, упавшей ей на грудь, я вдруг поняла, что бывает такое горе, когда ничем нельзя помочь, ничего нельзя сделать.

Мать что-то шепнула бабушке, и старуха опустилась на кровать. Я легла возле нее и обвила ее рукой, как это только что делала мать. Мать потушила лампу.

— Постарайтесь уснуть, бабушка.

— Верно, мать, постарайся вздремнуть немного, — сказал отчим своим рокочущим басом так ласково, как только мог. Я придвинулась к бабушке и обняла ее крепко-крепко.

— Спасибо, — тихо сказала она, — спасибо. Теперь старухи из Вильбергена начнут чесать языки.

— Что нам за дело до них, — ответила мать.

— Пусть только попробуют, — добавил отчим.

Теперь к нам снова вернулась прежняя бабушка. Нет, она совсем не была попрошайкой. Она не попрошайничала, когда пришло горе. Она боялась сплетен, но знала, что молитвы против сплетен не помогут. Она не стала читать молитву вслух, но всю ночь не сомкнула глаз. Я часто просыпалась, потому что мне передалось ее беспокойство.