Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

Оба мужчины хохотали во всю глотку. Мина, как ни в чем не бывало, усердно стирала белье, пена облепила ее руки до самого локтя. Мать и бабушка переглянулись с горькой усмешкой.

А в сарае ждало погребения тело старого батрака.

Только я одна, видно, и помнила о нем. Нет, и бабушка тоже. Бабушка тоже помнила о нем.

«В сарае лежит тело твоего отца», — эти слова вновь и вновь звучали у меня в ушах, пока я осторожно заедала большими картофелинами маленькие кусочки селедки.

— Это ты хорошо придумала, Гедвиг, — услышала я голос бабушки. — Теперь ты поймала его с поличным. Подумать только, как он мне врал про эти ботинки.

«В сарае лежит тело твоего отца… В сарае лежит тело твоего отца».

— Альберт ночевал дома эти дни? — Я услышала, как дрожит голос матери.

— Нет, — тихо отозвалась бабушка.

Они замолчали. Вот опять. Вечно она такая. Всегда выходит из себя, когда не знает, где ночует отчим, будто это имеет какое-нибудь значение.

«В сарае лежит тело твоего отца…»

Я присела, поблагодарив бабушку за еду. В ушах у меня непрерывно звенело: «В сарае лежит…»

Вдруг мне стало дурно, у меня началась рвота.

— Она не привыкла ездить в поезде, — сказала мать.

Беспокойный день близится к вечеру.

Притихшая и испуганная, я сижу в углу у печи, прижавшись к бабушке. Я так устала, так устала от всех этих неурядиц, и так напугана! В полдень я ходила с бабушкой в сарай и видела старика. Гроб еще не привезли. Тело, накрытое простыней, лежало на крышке от дивана. Это было жуткое зрелище. В старом сарае, расположенном по соседству с хлевом, стоял смрадный запах навоза. Тело покойника четко обрисовывалось под простыней. Тело маленького старика. При жизни старик был сутулым. А теперь он лежал вытянувшись, прямой, как струна. Можно было угадать каждую косточку, а там, где был нос, простыня зловеще приподнялась.

— Он совсем не изменился, — сказала бабушка, откинув край простыни с лица покойника.

Нет, нет, он страшно изменился. Здесь лежал совсем другой старик, не тот, которого я хорошо знала, который иногда дарил мне несколько эре. Здесь лежал никто . Здесь лежало нечто такое, чего я никогда не видела, чего никогда себе не представляла, — посиневшее лицо, клочья пегой бороды, мертвенная кожа, кости, обрисовывавшиеся под простыней. Меня бил озноб. Я увидела в этом какое-то жуткое предзнаменование.

Так оно и случилось. Двадцать лет спустя мне пришлось увидеть подобное ложе смерти, и тогда я едва не лишилась рассудка. Груда досок, и на них два неподвижных тела. Такое же неожиданное, потрясающее зрелище, как за двадцать лет до этого, когда бабушка откинула край простыни с мертвого лица.

Два юных личика, лица детей, которые всего лишь за час до этого глядели на меня, говорили со мной… Да, говорили. Но тогда, двадцать лет спустя, я уже знала, что такое смерть.

А тут я стояла подле бабушки, которая спокойно гладила страшное, окоченевшее лицо, и страх и отвращение пронизали меня до мозга костей. Как могла она дотрагиваться до этого? Зачем это спрятали здесь? Зачем говорили мне, будто это тот самый старик, который на моих глазах кормил сеном коров и разводил в плите огонь по утрам?

Только противный запах навоза, который всегда сопутствовал деду, напоминал о прежнем старике.

— Ему трудно приходилось при жизни, но теперь, я думаю, он счастлив, — сказала бабушка.

Она не упомянула о боге, не заплакала, не сказала, что старик попал на небо. А ведь я слышала, что мертвые попадают на небо.

Но это не могло попасть на небо.

От навозной кучи шел смрадный запах. Новый скотник, громыхая тачкой, подошел к двери сарая и смущенно посмотрел на нас. В сарае стало темно: он заслонил дверь. Тень упала на мертвеца, и его лицо стало еще страшнее; глазные впадины чернели, точно две глубокие ямы, хотя веки старика были закрыты.

— Не пришлось даже класть монеты на веки, — сказала бабушка таким тоном, точно это была заслуга умершего.

— Теперь он отдохнет, — сказал новый скотник и, сняв потертую шапку, вошел в сарай.

В синей полосатой рубахе и грязных штанах, он стоял рядом с бабушкой, глядя на покойника, потом сложил руки и склонил голову. Бабушка повторила его движение. Ни один из них не шевелил губами. Было тихо-тихо, все молчало, как молчал лежавший на досках покойник, только коровы в хлеву позвякивали цепочками.

И то, что новый скотник, которого я уже видела днем, когда он жевал табак и бранился, застыл в этой странной позе, с шапкой в руке, напугало меня еще больше. Бабушка, видно, не собиралась прикрывать мертвеца, а мне казалось, что, пока она не накроет ему лицо, мне нельзя двинуться с места.

Минувший день был полон тягостных переживаний, и это зрелище оказалось последней каплей. Слишком много впечатлений зараз. Я покачнулась, зашаталась, сделала попытку удержаться на ногах, но не смогла, рухнула на землю рядом с покойником, увлекая за собой простыню, и дико закричала от ужаса.

— Она не привыкла к железной дороге, — объяснила бабушка скотнику, который поднял меня, вынес на улицу и стал растирать снегом виски. Я корчилась в приступах рвоты. Он снова поднял меня и отнес в дом.

— Мы ходили смотреть на деда, — сказала бабушка.

— К чему это? — упрекнула ее мать. Она сняла с меня клетчатое платье, укутала шалью и велела уснуть.

Мне и поныне иногда вспоминается эта первая встреча со смертью.

Я выспалась, и снова сижу в углу у печки, терзаясь страхом. Сколько зла творится вокруг. Какой злой вид у окружающих. Да, они и на самом деле злые. Мать бродит по комнате, страдающая, недовольная, полная страха. Бабушка нервничает. За весь день никто не обмолвился добрым словом, каждый занят своими мыслями. Ходят раздраженные, сердитые.

А теперь мать и Мина пьют кофе, сидя за столом. Бабушка, как обычно, поместилась со своей чашкой у печи. Она всегда мерзнет.

Разговор каждую минуту грозит превратиться в ссору. Мать торопит Мину. Стирка окончена, и мать хочет, чтобы Мина поскорее отправлялась домой и больше сюда не приходила. Мать может сама справиться со всем, что еще осталось приготовить к погребению. По крайней мере она пытается убедить в этом Мину.

Мина возражает. Бабушка просила, чтобы Мина помогла ей после похорон, когда Гедвиг уедет в деревню.

Наступает короткое молчание.

— Скажи-ка, — нарушает его мать, — правда, что Альберт — отец твоей младшей дочери?

— Альберт? Какой Альберт? Ах, Стенман? Вот оно что! Вон что тебе хочется знать! Я сама бы рада знать, да разве узнаешь, — хихикая, отвечает глупая Мина.

Я вижу, как потемнели от ненависти глаза матери.

Но никто не произнес ни слова. За то время, что мы оставались у бабушки, Мина больше ни разу не появлялась у нее в доме.