Василий Федоров - Канареечное счастье

— Ну вот. Угадай, что здесь такое?

В ее руке очутился бумажный сверток, перевязанный крест-накрест шпагатом. Но Кравцов продолжал глядеть на ее плечи и грудь, вспомнив почему-то прошлогодний осенний парк с бассейном и статуями, где осыпались блеклые листья и где так мелодично звучали скрипки из недалекого ресторана.

— Теперь смотри, — воскликнула Наденька. — Раз, два, три! — И, тряхнув своими мальчишескими кудрями, она развернула сверток. На пол упало несколько небольших пакетиков, которые она проворно подобрала. Но Кравцов глядел на нее. «Неужели же это та самая, та прежняя Наденька? Как удивительны, например, ее ноги. — Он словно впервые теперь их заметил. — Очевидно, у всех женщин такие короткие ноги», — подумал Кравцов. Вообще от того неясного платонического образа, что царил когда-то в его душе, не осталось и следа. И тем не менее Наденька была прелестна, словно ангел и бесенок заключили между собой прочный союз.

— Итак, смотри, — сказала она, приподымаясь с пола и выпрямив стан. — Здесь полтора кило первосортного чая. Ну? Что ты на это скажешь? — Вдруг она смутилась и быстрым движением запахнула сорочку. — Да не смотри же так глупо, — рассердилась она. — Будь же хоть раз внимательным, Коля. На этот чай я истратила половину имеющихся у нас сбережений. Ты должен его непременно продать. И чем дороже продашь, тем лучше для нас. И вот тебе программа на сегодняшний день: во-первых, ты посетишь мадам Бережанскую и ее сына Павлушу, и во-вторых, ты побываешь у председателя эмигрантского общества. Но только смотри, продай им чай обязательно. Весьма возможно, что они будут отказываться. Но только ты стой на своем. Хороший комиссионер должен быть упрям и настойчив. Понимаешь? Упрям и настойчив.

И пока он одевался, Наденька приготовила ему портфель, уложив туда несколько пакетиков чая. Он успел прочитать на этикетке название фирмы «Кузьмичев и компания».

«Как я, однако, буду им продавать, — думал Кравцов, шествуя, наконец, по утренним улицам и не переставая по привычке фиксировать все, что попадалось ему на пути, — голубя на карнизе белого здания, плывущие вверху облака и сверкающий осколок стекла на серой ограде, за которой, в сплетении древесных ветвей, намечалось акварельное небо. — Не могу же я им навязывать товар через силу. Купите, мол, «Розу Востока» наивысшего сорта».

К Бережанским и вообще-то он шел с некоторой опаской. Генеральшу Олимпиаду Петровну знал весь Бухарест. О ней и о сыне ее Павлуше в русской колонии ходили легенды. Говорили даже, что старуха вдова своего сорокалетнего сына наказывает и сечет, как мальчишку. И даже будто бы это она ему помешала когда-то жениться. Но одно несомненно, с Олимпиадой Петровной шутки были плохи.

«Уж не отправиться ли прямо к председателю эмигрантского общества?» — трусливо подумал Кравцов.

Но тут же он устыдился собственной робости и, сдвинув на затылок свою старую шляпу, решительно зашагал вдоль тротуара.

Бережанские жили во флигельке, в глубине грязного темного двора, каких еще немало встречается на окраинах Бухареста. Двери открыл Кравцову сам Павел Васильевич, или Павлуша, детина изрядного роста с довольно-таки старым, нечисто выбритым и каким-то не то болезненным, не то крайне истасканным лицом. Говорил он тишайшим голосом, каким говорят обычно монастырские служки, и все движения его и жесты выражали смирение.

— Вы ко мне или к маме? — встретил он Кравцова вопросом.

— К маме, — сказал Кравцов. — Пардон. К Олимпиаде Петровне.

— Мама еще отдыхает после заутрени. Но, впрочем, скоро я должен буду ее разбудить. — Он поглядел на часы. — Ровно через двадцать минут. Прошу войти.

И рука его, подобно семафору, указала на дверь. Они вошли в крохотную кухоньку, чрезвычайно опрятную и чистую, где Кравцов за неимением стула уселся на табурет.

— Сегодня табельный день, — пояснил тихо Павлуша. — Тезоименитство его высочества покойного великого князя Константина Георгиевича.

Кравцов взглянул почему-то в угол на иконы: какой-то святой с темно-оливковым лицом и с профессорской бородой строго указывал перстом на развернутый у него же на ладони свиток пергамента. Стенные часы с качающимся маятником отстукивали давнее дореволюционное время. Довоенно и древне пахло в кухне мятой и лавандой.

— Еще шесть минут, — произнес серьезно Павел Васильевич.

Он подошел на цыпочках к двери и стал прислушиваться. Голова у него уже изрядно лысела, словно оттаивала посреди заиндевевшего леса жиденьких и неровно поседевших волос.

— Через две минуты, — шепнул, наконец, он, обернувшись к Кравцову.

Он осторожно приоткрыл дверь и бочком проскользнул в нее, не произведя ни малейшего шума. Теперь шептал только маятник: тик-так, тик-так, а святой с иконы глядел на Кравцова строго и укоризненно.

— Кто? Кто? — раздался за дверью строгий и низкий голос. — Да говори толком: кто пришел?

— Не знаю, — зашипел испуганный голос Павлуши.

— А ты сначала узнай, — громко загудел голос Олимпиады Петровны. — Имя узнай и фамилию. И какого сословия. И где родился, спроси. И если из наших, военных, то в каком чине. Ведь сколько раз я тебе говорила…

Смущенный и покрасневший, Павел Васильевич вернулся назад.

— Сию минуту маменька выйдет. Извольте чуть-чуть подождать. — Потом, виновато взглянув на Кравцова: — Вы, собственно, где же служили? В пехоте или в кавалерийских войсках?

— В пехоте, — ответил Кравцов. — В сорок четвертом стрелковом.

— Офицер, стало быть? — допытывался Павлуша.

— Нет, только юнкер. Я не успел.

— А родиться изволили где?

— В Херсонской губернии.

— Из дворян?

— Нет, не совсем, — смутился почему-то Кравцов. — Мать у меня действительно была столбовая. То есть я хочу сказать: столбовая дворянка. А отец, кажется, из мещан.

— И еще имя, — произнес просяще Павлуша. — И фамилию вашу.

«Черт знает что, — подумал Кравцов. — Как в полицейском участке». Однако назвал и фамилию свою, и имя, и отчество. В это время легонько скрипнула дверь. Кравцов невольно вскочил с табурета. Перед ним стояла генеральша Олимпиада Петровна. Высокая, величественная и прямая, она уставилась на него испытующим и внимательным взглядом. Казалось, читая в его душе, она уже заранее готовилась к длительному увещеванию, к поучению и вообще к головомойке, к разносу. Она наслаждалась заранее, как художник, предвкушающий излюбленный труд.

Павлуша засуетился:

— Вот, маменька, разрешите представить. Николай Яковлевич Кравцов. Из юнкеров. По батюшке из мещан. И вот еще, извиняюсь, по матушке столбовой дворянин. Родиться изволил…

— Не помню такого, — перебила Олимпиада Петровна.

— В Херсонской губернии, — заканчивал свой рапорт Павлуша. — В тысяча восемьсот девяносто пятом году.