Василий Федоров - Канареечное счастье

Обидно мне сделалось. «Как же, — думаю, — не узнал он закадычного друга? Вот и надейся после того на узы!.. Эх, господин Чучуев!»

Возвратился я к себе на квартиру и долго расхаживал взад и вперед, раздумывая на разные темы. И ночью в постели то же самое не мог заснуть, переворачивался и думал.

Но все же на следующий день пошел. Был уже вечер, и множество гуляло на бульваре влюбленной публики. И сейчас же у фонтана заметил я дорогую фигуру. Так же шляпа у него на ухо надвинута, и бородку узнал…

Вскрикнул я:

— Господин Чучуев! Учитель!

И он обратился ко мне. Газетка у него из рук выпала.

— Простите, — говорит. — Не имею чести…

И вдруг узнал.

А я уже сжимаю свои объятия и иду к нему навстречу.

— Разрешите, — говорю, — вас заключить.

Обнялись мы с ним у фонтана совершенно как родственники семьи.

— Какая встреча! — сказал господин Чучуев. — Никак не мог вас ожидать. Гора с горой не встретились, а мы с вами сошлись.

И забросал он меня вопросами и ответами. Однако через минуту говорит:

— Подождите меня там на скамеечке, а мне нужно здесь встретиться с одной влюбившейся дамой.

Взял я его тогда за руку.

— Не трудитесь, — говорю, — ожидать. Она не придет никогда…

Вижу, побелел вдруг в лице господин Чучуев. И хрипло так шепчет:

— Умерла она?.. Так я и думал.

Смутился я тут совсем, и жалость меня одолела.

— Нет, — говорю. — Она живая. А только она совсем не она. Вроде него она выглядит. Потому не женского пола особа. Наоборот, — говорю, — мужские у нее признаки… — И уж тут откровенно признался. — Я,— говорю, — письмо это написал.

Растерялся господин Чучуев.

— Ах, так! Значит, вышла ошибка?.. А я, — говорит, — надеялся на приданое…

Понятно, стал я его утешать. Махнул тогда рукой господин Чучуев:

— Не утешайте. Что было, то миновало. Пойдем лучше ко мне.

И повел он меня к себе на квартиру. В тот вечер, помню, моросил, на дворе дождь и вообще слякотная была погода. Однако в комнатке господина Чучуева было тепло и уютно. Зажгли мы лампу, огляделся я вокруг. Вроде кабинета была эта комната, и множество на столе лежало различных книг.

— Садитесь ближе к свету, — сказал господин Чучуев. — Интересуюсь я рассмотреть вас со всеми деталями. — И грустно покачал головой. — Сильно вы изменились. И полысели изрядно. Вроде степного озера голова ваша выглядит, и только по краям поросла она камышами.

— Что ж делать, — говорю. — От задумчивости это, должно быть, произошло.

— А помните Сибирь? — спросил господин Чучуев.

— Как же, — говорю, — не помнить. Очень хорошо помню.

И разговорились мы о нашей прежней жизни посреди самоедов.

Полюбопытствовал я, между прочим, как ему удалось выбраться за границу.

— Случайно все это вышло, — сказал господин Чучуев. — И не по моей доброй воле. Потому как расстались мы с вами в сибирской деревне, так я потом всю Россию изъездил. Сначала о равенстве говорил и о братстве народов, а как пришли большевики, то решил я изменить партийную тактику — о диктатуре стал говорить. Очень все увлекались моими речами, и сам я тоже увлекался. Ну а потом очутился в Европе. В Польшу попал.

— Как же, — спрашиваю, — перешли вы границу? Нелегко, должно быть, было ее перейти?

— Нет, — говорит. — Очень легко. И даже почти незаметно. Читал я однажды лекцию в одной деревне. В Волынской это было губернии. А наутро пришли поляки и заняли деревню. Тут уж я очутился в заграничной тюрьме.

Подивился я таким обстоятельствам и даже выразил порицание.

— Такого человека, — говорю, — и посадить в тюрьму! Много вам пришлось пострадать за свои научные взгляды.

— Да уж перетерпел, — сказал господин Чучуев. — Зато теперь вознагражден я сторицей. Четыре учебных заведения окончил в Праге и, кроме того, изучаю испанский язык. Для южной Америки может язык пригодиться.

И показал мне господин Чучуев свои научные дипломы.

— Это, — говорит, — об окончании малярных курсов. А это автомобильная школа. И есть еще у меня диплом на звание помощника акушерки. На всякий случай я его приобрел. Теперь же массаж изучаю на человеческом теле.

Растрогался я, слушая его слова. «Вот, — думаю, — усидчивость! Дай Бог каждому».

И с того вечера словно бы народился я вторично на свет Божий. Во всякой науке помогал мне теперь разбираться господин Чучуев. Бывало, один только задашь вопрос, а он уже девять ответов предлагает. И вскорости как-то говорит:

— Переселяйтесь ко мне на квартиру. Буду я вами руководить.

Ухватил я его тогда за руки. Потрясаю и сам взволнован.

— С вашим руководством, — говорю, — всего добьюсь.

И перешел я на жительство в его рабочий кабинет. Счастливая это была жизненная полоса. Не придет она никогда обратно… Углубились мы оба в науки. И уж как умел ободрить иногда господин Чучуев. Иной раз вспомнишь вдруг родину — взгрустнется немного… Не выдержишь, поделишься мыслями. А он утешает:

— Есть люди, которые еще дальше, чем мы, находятся, и то не грустят. Например, африканские негры. Вот они где обитают.

И здесь же покажет рукой на карте. Действительно, посмотришь — какая даль! И на душе станет легче.

Любил я эти вечерние беседы и много из них черпал. Потому обо всем мы тогда рассуждали, и главным образом насчет практической жизни.

— Иные теперь времена, — говорит господин Чучуев. — Надо самому обо всем стараться. Это тетушки наши на попугаев только глядели да кружева плели. А мы будем плести научные истины.

Слушал я со вниманием подобные разговоры и, понятно, запоминал. А что не надеялся удержать в своей памяти, то в тетрадку записывал. И еще любил я ходить вместе с ним на прогулки. Когда выпадала погода, отправлялись мы рассматривать старинную Прагу. Объяснял мне господин Чучуев каждую мелочь.

— Здесь, — говорит, — все пахнет Историей. И пыль веков попадает в наши глаза. Еще предки дышали этой пылью.

Интересные были его лекции. Посмотришь, например, на какой-либо камень… Как будто обычный камень. Между тем объяснит господин Чучуев и станет ясно: на этом камне случилась История. А вечером после прогулки опять протекали научные занятия в комнате. И весело так потрескивали печные дрова… Незабываемые секунды!

Помню, еще генерал приходил к нам один на вечернюю чашку чаю. Суровый был старик с виду. Однако нравился он мне достоинством своего характера. Начнет, например, говорить, словно как на учении. Рукой размахивает, и голос у него вроде трубы. И что меня трогало, так это его печаль.

— Да, — говорит, — умру я скоро. Но не смерти боюсь своей, а похоронной процессии. У нас, когда умирал офицер в моем чине, то из пушек палили. А здесь и министра хоронят без всякой стрельбы.

Искренний был человек, генерал этот, задушевный. И чай чрезвычайно любил — по восемь чашек выпивал сразу.