Василий Федоров - Канареечное счастье

— Дайте скорей, — говорит господин Чучуев. — Должно быть, мятные капли.

Однако как выпил он немного из ложечки, то внезапно заплакал:

— И это не то. Против мозолей этот бальзам. По запаху слышу.

И уж тут ему совсем худо случилось. Изменил моментально окраску лица и даже позеленел. Заплакал и я, глядя из сострадания. И сейчас же мысль появилась: «Надо бежать за доктором».

Выскочил я без шапки наружу. Темнота была в улицах, и дождь шумел. И ни души по соседству, одни фонари горят. Знал я хорошо адресок русского доктора, который не раз студентов использовал. Прямо, не задумываясь, побежал я к нему. Долго пришлось мне, однако, стучать в парадную дверь. Наконец появился доктор. Взлохмаченный такой старичок, и брови у него густые. Объяснил я ему наскоро, в чем дело.

— Совершенно, — говорю, — зеленый лежит пациент, и никакой красноты не видно на теле.

— Это плохо, — говорит доктор. — А только я ночью не пойду с визитом. Пусть лучше больной придет.

— Да ведь он, — говорю, — и ходить совершенно не может.

А доктор в ответ:

— И я ходить не могу. Годы не позволяют мне ходить понапрасну.

Сложил я молитвенно руки:

— Господин доктор! Сделайте милость!

И уговорил я его все-таки с большими стараниями.

Как описать это наше печальное шествие? Пройдем два шага и останавливаемся, отдыхаем. Всю дорогу он меня упрекал. Наконец очутились мы у больного одра. Помню, лампа тогда начадила в комнате и было почти темно. Не сразу я даже увидел наши постели. А доктор вдруг подошел ко мне и за руку взял:

— Покажите язык.

Показал я ему язык.

— Теперь, — говорю, — на больного взгляните.

Удивился доктор:

— Разве еще есть больной? В которой палате?

— Здесь, — говорю, — вон там на постели.

Подошел тогда он к господину Чучуеву и то же самое за руку взял. И внезапно ко мне повернулся. Вижу, обозленное у него выражение на лице и брови сошлись во взгляде.

— Безобразие! — кричит. — Зачем к покойнику вызвали? Это издевательство над человеком!

Словно бичом, захлестнул он меня такими словами. Помутилось у меня в мыслях.

— Покойник? Где покойник? Живые, — говорю, — здесь.

Тут он совсем расходился.

— Труп, — говорит, — находится здесь, а вы еще меня для чего-то позвали!

Смешался я от огорчения и уж не знаю, что сам говорю. А только повторяю:

— Не звал я трупа… не звал я трупа… Сам этот труп пришел.

Понятно, мешался я в словах вследствие потрясения. И горестно наконец разрыдался. Представилось мне вдруг, что никогда уже больше не услышу я господина Чучуева и вообще не увижу его лица. Вроде стрелы пронзило мне что-то сердце… И не слышал я даже, как доктор ушел. Между тем потухла на столе лампа и день зачинался. Подошел я тогда к постели. И ах как растрогался внешним видом!

Лежит, как живой, господин Чучуев и даже глазами смотрит, но только не видит уже ничего. Стал я перед ним на колени. Ручку поцеловал.

— Учитель! — говорю. — Вот я и вас лишен…

И опять-таки разрыдался. Сотрясаюсь от горя и безнадежных чувств и все смотрю на любимый профиль.

Не помню теперь, как долго я простоял в таком положении тела. Может быть, час, а может быть, и больше… Только внезапно слышу, кто-то гремит по лестнице. Узнал я генеральский шаг, потому подкованная нога. И не знаю зачем, а только прикрыл я одеялом своего дорогого покойника. А подкова все ближе стучит, и вот уже у двери слышу, как шарят рукою. Пошел я тогда открывать. И сразу генералу объясняю на ухо:

— Тише… Снимите вашу ногу. Спит господин Чучуев.

Не пойму я теперь, почему непременно солгал. Словно бы кто-то другой за меня разговаривал. И даже палец к губам приложил в знак молчаливости разговора.

Снял генерал ногу и потихоньку ее в уголке прислонил. А у самого лицо радостное, и в руках держит бумажный пакет. И шепчет мне в ухо:

— Разрешите поздравить.

Отшатнулся я от него. Потому вроде насмешки показались его слова. И тоже ему на ухо шепотом:

— С чем изволите поздравлять?

Развернул тогда генерал пакет, и вижу, достает из него стеклянную вазу. Обыкновенная это была ваза из надутого стекла и вообще предмет дешевого сорта.

— Это зачем? — спрашиваю.

— Как зачем? Выиграл ее господин Чучуев на свой билет в лотерею.

И сам смеется довольным смешком. Озверел я тогда внезапно. Затмение на меня нашло.

— Вон, — кричу, — отсюда с вашей нестоящей финтифлюшкой!

И со всего размаху на землю ее опрокинул. Разбилась она, понятно, со звоном и разлетелась на мелкие части. А генерал попятился к стене и ногу свою ухватил. И то же самое угрожает.

— Не подходите, — кричит, — а не то я вас ногой изувечу!

Не обратил я никакого внимания на его угрозу. Тогда ударил он меня по голове ногой. Совсем оглушил при посредстве железной подковы. Вытер я кровь со лба платочком, и тут возвратилось ко мне состояние духа.

— Вы, — говорю, — напрасно меня лягнули, ваше превосходительство. Эх, — говорю, — ваше превосходительство!.. — И потихоньку его рукой подтолкнул к двери. — Уходите, — говорю, — пока не успокоится моя нервная система.

И как ушел он, то я еще долго сидел у окна и обдумывал разные темы. Раскрылось мне тогда истинное положение и, кроме того, жизненная подкладка. Сами построились посылки, и получилось нечто вроде научной канвы. Как же все-таки прийти к результату? И почему у меня теперь отрицательное отношение к жизни и то же самое к смерти? Кто ответит на спорный вопрос?

И вот брожу я по пражским улицам и думаю неустанно. О господине Чучуеве думаю и вообще о человеческих существах. А смысл мне как будто ясен, и только выразить я его не умею. Вот где-то здесь он, в какой-то точке на плоскости… Только надо хорошенько обдумать. Потому, с одной стороны, аккуратность наблюдается и, с другой стороны, какое-то нарушение устоев…

Эх, господин Чучуев! Зачем ушли вы в потусторонние сферы?..

Странная судьба выпала на долю Петра Петровича Чубикова, даже более чем странная… И если мы перенесемся мысленно на много лет назад, в волшебные времена, в чудесные времена (о, мы увидим сугробы снега, русскую улицу с желтыми рюмками фонарей, нашу милую улицу, где на заборах мы некогда писали мелом), если через революцию и войну шагнем напрямик в юность, в отцовские «Биржевые Ведомости», с Перуином Пето и гипнотизмом Шиллера-Школьника, в семейный уют, в допотопную изморозь вечерних окон, в невозвращенный рай, чуть потускневший в памяти, то не приблизимся ли мы тем самым к истокам судьбы героя этой повести Петра Петровича Чубикова? Ах (это «ах» только для ритма) — вот возникает перед нами с чуть намечающейся лысинкой милейший Петр Петрович, заместитель псаломщика и регент при Святодуховской церкви — в пиджачке мышиного цвета, стоя на клиросе рядом с Богоматерью и апостолом Павлом, брачующий и упокояющий, вознесший вверх собственные черные усики легким мановеньем камертона… Была Россия, была… В русских полях жаворонками звенела тишина. За крепкими зелеными ставнями обывательских домишек, на зеркальной полировке комодов, расставленные прадедами, целовались крепко фарфоровые пастушки. Подымались утром с молитвой: «Святый Крепкий, помилуй нас…» Крепко пахла сирень в старинных палисадниках, фиолетово бушуя по вечерам и распространяя в воздухе дыхание влюбленной гимназистки. Были изумительные закаты, цвета раздавленной малины, с грачиными монастырями в черных сучьях, с колокольным звоном и, как сирень, — сиреневыми облаками… И вот в те годы служил Петр Петрович заместителем псаломщика при Святодуховской церкви, подписываясь в церковных книгах необычной подписью: «Петр Чубиков — за пса». За пса — означало сокращенно: «За псаломщика». Ехидный поп, отец Никодим, говорил не раз елейным голосом: