Василий Федоров - Канареечное счастье

— Садись! — внезапно закричал прапорщик Укусилов. — Садись, негодяй, а не то я тебя сам посажу!

Как березка, подрубленная дровосеком, рухнул Крутолобов на землю. Поставил перед ним Укусилов лукошко с грибами и говорит:

— А теперь поедай мухоморы!

Даже задохнулся Крутолобов от ужаса.

— Нет! О, нет! — воскликнул он. — Это фактически невозможно!

— Поедай! — заревел прапорщик, и глаза у него налились кровью.

Скушал тогда Крутолобов первый грибок и внезапно заплакал:

— Не было между нами ничего… Клянусь вам! Фактически ничего… Одни разговорчики…

А Укусилов ревел:

— Поедай мухоморы!

Скушал Крутолобов еще один гриб и совсем позеленел от страху.

— Господин прапорщик! — взмолился он. — Ваше благородие!

— Мухомор-ры! — заревел Укусилов. — Поедай, поедай мухомор-ры!

И съел Крутолобов все предназначенное ему судьбой лукошко…

Дальше история принимает неясные и расплывчатые формы. Одни уверяют (и в том числе профессорша Киргиз-Кайсацкая), что видели в тот памятный день Крутолобова, переползающего на четвереньках через дорогу. А студент Валентинов тот даже клянется, что встретил Крутолобова на главном шоссе и будто бы Крутолобов отскочил от него в сторону и закричал:

— Не подходите ко мне, я фактически буду стрелять!

Много еще подобных слухов носилось в русской колонии. Но одно достоверно для нас: Крутолобов исчез. Куда он исчез — неизвестно. И еще мы узнали недавно, что друзья безвременно исчезнувшего собираются выпустить в пражском издательстве книгу его стихов под названием «Струны души». И это, в сущности, все, что останется нам на память о бедном мечтателе Клементии Осиповиче Крутолобове. Да вот еще разве брюки со штрипками. Да связка служебных бумаг на столе в его жалкой комнате. И на стене у кушетки беленькая открытка с целующимися голубками и алым сердечком, пронзенным стрелой Амура.

Если говорить правду, меня уже с юности влекло к семье. Еще в бытность мою гимназистом четвертого класса сделал я попытку выйти наконец из холостого состояния. Но увы — попытка не увенчалась успехом.

Помню, провожал я из гимназии Зою Перепелицыну — барышню хрупкую и изящную, в беленькой гимназической пелеринке.

— Зоя! — сказал я, схватив ее за руку. — Будьте моей женой!

А на следующий день отец, придя со службы, вызвал меня в свой кабинет.

— Разоблачайся, — сказал он деловым голосом. И снял со стены плетку.

Потом он стиснул мою голову между колен и отсчитал двадцать ударов. В душе моей был ад и смятение, но я не уронил ни одной слезинки.

«Грубый и бессердечный человек, — думал я, заглушая рыдания. — Сам женат, а другим не позволяет».

После этого случая сестры меня долго дразнили женихом.

— Жених пришел! — кричали они.

И старшая сестра Лиза патетически восклицала:

— Гряди, жених! Гряди, жених! — и заливалась смехом.

А я сжимал кулаки и думал:

«Брошу гимназию и женюсь. Назло им женюсь. И возьму в жены семидесятилетнюю старуху. Пускай отец упадет на колени и будет просить:

— Не женись, сын мой! Не губи свою молодость!

Я горько усмехнусь и скажу:

— Разрешите представить вам мою невесту, родившуюся в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году.

И тогда сестры со слезами бросятся мне на шею.

— Брат, опомнись! — воскликнут они. — Что ты делаешь, брат?

— Прощайте, — грустно отвечу я. — Теперь я принадлежу только этому подобию женщины. Только ей посвящу я все свои силы… Утром буду варить ей манную кашу, а вечером завивать ее парик».

Однако мечты остались мечтами. Гимназии я, конечно, не бросил и, влача за собой постоянный груз осенних переэкзаменовок, медленно подвигался к концу. Вот тут-то и надлежало мне вторично стать женихом. Но как и в первый раз, к сожалению, неудачно.

Однажды, придя домой из гимназии, я удивился, встретив в прихожей вместо обычно ворчливой Марфы розовощекое и юное существо с весьма пикантным и вздернутым носиком.

— Наша новая горничная Люба, — сообщила мне мать официальным тоном.

Но я уже горел и пылал подобно зажженному факелу.

— Люба, — шептал я у себя в комнате. — Какое прекрасное имя Люба. Люба — значит любовь…

И любовь уже росла во мне с молниеносной скоростью, как деревце факира, выращенное им из собственного живота. За обедом я мало ел и вместо бифштекса подцепил вилкой салфетку. А за десертом долго жевал дынную корку и не спускал глаз с объекта моей любви. Она то входила, то выходила, мелодично позванивая посудой.

«Звон кастаньет, — грезил я. — Севилья…»

И рисовал себе картину знойной Испании, где дерутся рыцари и быки. И когда после ужина, столкнувшись с ней в темной прихожей, я робко коснулся ее плеча, — она вдруг повисла у меня на шее, и горячий поцелуй обжег мои губы.

— Любишь? — спросил я прерывистым шепотом.

— Страсть как я к вам неравнодушна, — ответила она. — Вы очень интересный мужчина.

Голова моя закружилась, сладко заныло сердце, и, помню, я не спал всю ночь, мечтая о счастье. А утром, войдя в кабинет отца, я твердо и лаконично сказал:

— Отец, считаю своим долгом тебе сообщить… На днях я буду жениться.

— Так, хорошо, — сказал отец и щелкнул на счетах. — Морозовские в тираж…

— Женюсь, — повторил я слегка задрожавшим голосом.

Отец приподнял голову.

— Что тебе? — спросил он нетерпеливо.

И, собрав все силы, я залпом проговорил:

— Хочу связаться брачными узами.

В глазах у отца зажглись знакомые мне искорки. Он протянул руку. И когда на звонок явился старый служитель, отец кратко сказал:

— Связать его и выпороть на конюшне.

Так печально закончилась моя вторая попытка. Мне оставалось только безропотно подчиниться. Но в душе тлела неугасимая надежда: вот только окончу гимназию, а там полный простор… И, Боже мой, какой это был радостный день! Фуражка с синим околышком казалась мне верхом совершенства. Закурив сигару толщиной с печную трубу, я в первый раз отдался приятному сознанию полной, безграничной свободы.

«Захочу, женюсь, — думал я. — Захочу, повешусь… Никто не смеет мне запретить».

Опьяненный сладкими грезами, бродил я. И вот я встретил ее… Она была монашкой из окрестного монастыря — строгая, молчаливая девушка в черном клобуке и в бязевой рясе. Я увидал ее на паперти собора и здесь же решил — без нее жизнь моя будет разбита. Но согласится ли она покинуть свой монастырь? А что, если не согласится? Что, если не отпустит ее мать игуменья?.. О, я упаду на колени и буду умолять святую женщину.

«Поймите! — воскликну я. — К этой девушке я питаю самые возвышенные чувства». — И тогда мать игуменья…