Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

— Жила-была в государстве Ольденбургском графиня Поникау, и в день ее свадьбы гномы принесли ей в подарок три золотых хлебца…

Это г-жа Сильвис рассказывает сказку в темной комнате, где все окна закрыты наглухо, а шторы спущены до полу. Маленький король лежит на кушетке, а королева, похожая на белое привидение, прикладывает лед к его перевязанному лбу и меняет каждые две минуты, днем и ночью, целую неделю. Как она выжила без сна, почти без пищи, сидя на узком изголовье диванчика и в промежутках между перевязками, чтобы прощупать слабый пульс больного сына, хватая его руку, вызывающую у нее после льда ощущение, которого она каждый раз с ужасом ждет, — ощущение, что у мальчика жар?

Маленький король не отпускает мать ни на шаг, ни на шаг! Темнота большой комнаты населена для него чудищами и страшилищами. Читать он не может, подержать в руках игрушку тоже не может — отсюда это пугающее Фредерику состояние оцепенения.

— Тебе больно? — поминутно спрашивает она.

— Нет… Мне скучно… — слабым голосом отвечает мальчик.

И вот, чтобы рассеять скуку, чтобы населить мрачные пределы комнаты видениями светлыми, г-жа Сильвис снова вводит его в баснословный мир — мир старинных немецких замков, мир кобольдов, танцующих у подножия башни, где принцесса в ожидании Синей птицы сидит за хрустальной прялкой.

Слушая эти длиннейшие сказки, королева приходит в отчаяние. У нее такое чувство, как будто разрушают здание, в которое она вложила столько труда, как будто на ее глазах разбирают по камешку Триумфальную арку. Вот что чудится ей в потемках, в долгие часы затвора. До поры до времени ее сильнее беспокоит то, что мальчик опять попал в женские руки, что опять это Цара со всеми его слабостями, чем самая рана, о серьезных последствиях которой она пока еще не догадывается. Когда врач с лампой в руке, на минуту откинув покровы густого мрака, поднимает повязку и пытается каплей атропина возбудить чувствительность пораженного глаза, маленький больной не кричит, не отводит руку доктора, и это вселяет в сердце матери надежду. Никто не решается сказать ей, что нечувствительность, что спокойствие нервов — признак омертвелости органа. Пуля, отскочив от железной планки, хотя и утратила свою силу, а все же задела и повредила сетчатку. Правый глаз безвозвратно потерян. Поэтому все усилия направлены к тому, чтобы спасти другой, которому грозит опасность из-за корреляции органа зрения, превращающей его в единый инструмент с двумя ветвями. О, если бы королева ясно представляла себе размеры бедствия! А ведь она твердо верит, что благодаря ее уходу, благодаря ее неусыпным заботам несчастный случай не оставит следов, и уже заговаривает с мальчиком о первом выезде:

— Леопольд! Вам не хочется погулять в лесу?

О, Леопольд был бы в восторге, если бы его взяли в лес! Ему хочется опять туда, на праздник, — он как-то раз был там с матерью и с учителем. И вдруг он прерывает себя:

— А где же господин Элизе?.. Почему он ко мне не заходит?

Ему объясняют, что воспитатель отправился путешествовать — и надолго. Этот ответ его удовлетворяет. Думать утомительно, говорить тоже. И он снова впадает в состояние угрюмого безразличия, возвращается в тот зыбкий мир, что создают в своем воображении больные, мешая сны с действительностью, с предметами, которые кажутся им неподвижными, оттого что окружающие боятся передвигать их, боятся стукнуть ими. Кто-то входит, кто-то уходит; на шепот отвечают шепотом, чьи-то шаги идут навстречу другим. Королева ничего не слышит, ничем не занимается, кроме перевязок. Время от времени Христиан толкает дверь, которую, чтобы не так душно было в этой келье, плотно не закрывают, и, желая рассмешить сына и вызвать его на разговор, делано веселым и беспечным тоном говорит ему какую-нибудь забавную чепуху. Но голос отца, звучащий особенно фальшиво здесь, где все полно воспоминаний о недавнем несчастье, пугает сына. В его детской поврежденной памяти, которую выстрел Элизе застлал своим дымом, неожиданно всплывают отдельные моменты сцен, разыгрывавшихся прежде, ему вспоминается мать, то безнадежно ожидающая, то бунтующая — в тот вечер, когда она, держа его на руках, чуть было не бросилась с четвертого этажа. Сын отвечает отцу тихо, сквозь зубы. Тогда Христиан обращается к жене:

— Отдохните, Фредерика, так же нельзя!.. Ради нашего мальчика!..

Рука государя, настойчивая, умоляющая, стискивает руку матери, и мать успокаивает его столь же красноречивым пожатием:

— Нет, нет, не бойтесь!.. Я никуда не уйду…

Она холодно перекидывается несколькими словами с мужем, а затем Христиан снова остается один на один со своими мрачными думами.

Последнее время неудачи преследовали Христиана, а тут еще ужасный случай с сыном! Чувство полного одиночества, чувство разочарования, чувство растерянности владеют им. Ах, если бы жена простила его!.. Он ощущает потребность, которую испытывают бесхребетные люди в несчастье, — потребность прижаться к кому-нибудь, положить голову на дружескую грудь, выплакать горе, облегчить совесть чистосердечными признаниями, с тем чтобы потом, уже со спокойной душой, опять пуститься в разгул и начать изменять направо и налево. Но сердце Фредерики навек потеряно для него. А теперь еще сын отворачивается от его ласк. Он думает обо всем этом, стоя в темной комнате, у изножья кровати, между тем как королева, у которой все рассчитано по минутам, берет из миски лед, прикладывает его к мокрой повязке и, чтобы удостовериться, нет ли у мальчика жара, приподнимает повязку и целует его лобик, а г-жа Сильвис пресерьезно рассказывает законному самодержцу Иллирийского и Далматинского королевств сказку о трех золотых хлебцах.

Христиан выходит из комнаты (его исчезновение еще менее заметно, чем приход) и начинает уныло бродить по молчаливому прибранному дому, в котором за установленным раз навсегда порядком следит старик Розен, — все так же прямо держась, но уже с трясущейся головой, он ходит туда-сюда: из особняка направляется то к службам, то в интендантство. Оранжерея и сад цветут по-прежнему, уистити, почуяв тепло, наполняют клетку короткими криками и прыжками. Пони государя, которого водит под уздцы конюх, прогуливается по устланному соломой двору, останавливается у крыльца и грустно скашивает ореховые глаза в ту сторону, откуда прежде появлялся маленький король. Особняк все так же изящен и комфортабелен, но чувствуется, что его обитатели чего-то ждут, на что-то надеются, что над всей жизнью в доме отяготела неизвестность, что в нем царит тишина, какая наступает после оглушительного удара грома. Но особенно щемит сердце при виде трех окон наверху, с наглухо закрытыми ставнями даже в те часы, когда все кругом распахнуто навстречу воздуху и свету: ведь за этими ставнями скрывается тайна страдания и болезни.