Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Выгнанный из королевского дома, Меро поселился поблизости и все ходит и ходит кругом и с отчаянием глядит на закрытые окна. Он добровольно обрек себя на эту пытку, на эту казнь. Он приходит сюда каждое утро и со страхом смотрит, не открыты ли окна и не вьется ли наружу дымок погасшей свечи. Местные жители привыкли к нему. Продавщица игрушек, которая перестает трещать своими трещотками, когда этот верзила с таким несчастным видом проходит мимо нее, и продавцы шаров, и служащий трамвайной станции, пленник своего маленького деревянного барака, — все считают, что он немножко «того». И в самом деле: его отчаяние граничит с помешательством. Не влюбленный унижен в нем, о нет! Королева хорошо сделала, что прогнала его, — он это заслужил, да и что значит неразделенная страсть рядом с полным крушением всех надежд? Мечтать о том, что он создаст короля, поставить перед собой эту благородную задачу — и все уничтожить, все разбить своими руками!.. В Фредерике и Христиане страдало родительское чувство, но Элизе переживал случившееся не менее тяжело, чем они. Он лишен был возможности ухаживать за больным, безотлучно при нем находиться — это утешение было ему недоступно; ему даже редко удавалось узнать, как себя чувствует мальчик, оттого что слуги возненавидели его после несчастья. Только бывавший в доме лесничий передавал ему то, что сам слышал в людской, и до Меро все доходило в преувеличенном виде, ибо у простонародья есть какая-то потребность сгущать темные краски. То маленький король ослеп, то у него воспаление мозга, а королева будто бы решила уморить себя голодом. Удрученный Элизе целый день потом, под впечатлением безотрадных вестей, бродил по лесу до тех пор, пока у него не подкашивались ноги, а затем выходил на опушку, прятался в густой траве цветущего луга — по воскресеньям ее приминали гуляющие, но в будни луг был пустынен и являл собой по-деревенски уединенный уголок — и следил за домом.

Однажды под вечер он лежал прямо на траве, дыша луговою свежестью и глядя на дом, — сквозь переплет ветвей видно было, как на его стенах меркнут лучи заката. Расходились по домам продавцы шаров; начинали вечерний обход сторожа; в погоне за мошкарой, вместе с солнцем спускающейся поближе к земле, над высокой травой описывали широкие круги ласточки. Тоскливое время дня! Уставший нравственно и физически, Элизе погружался в море этой тоски, и в его душе полным голосом начинали говорить воспоминания и тревоги, ибо только в час, когда природа молчит, мы можем надеяться, что она услышит наш душевный разлад. Случайно его ушедший внутрь взгляд заметил развинченную походку, квакерскую шляпу, белый жилет и гетры Босковича. Г-н советник, крайне взволнованный, бережно неся какой-то предмет, завернутый в носовой платок, быстро шел мелкими женскими шажками. При виде Элизе он не выразил изумления и, как будто ничего не случилось, без малейшей натянутости, самым непринужденным тоном заговорил:

— Дорогой Меро! Перед вами счастливейший человек в мире.

— Ах, боже мой!.. Что такое?.. Разве здоровье государя…

Ботаник, сделав скорбное лицо, сообщил, что государь все в том же положении: полный покой, темная комната, мучительная неизвестность, о да, очень мучительная! Затем внезапно переменил разговор:

— Угадайте, что я несу?.. Осторожней! Растение ломкое, может осыпаться земля… Это клематит, но только не ваш обыкновенный садовый клематит… Нет, это clematis dalmatica… [49] Клематит далматинский… (лат.). Совершенно особая, карликовая разновидность, — она встречается только там, у нас… Я сперва усомнился, заколебался… Я с самой весны за ним наблюдаю… Но посмотрите на стебель, на венчики… А запах? Он пахнет толченым миндалем…

С величайшей осторожностью развернув носовой платок, Боскович высвободил хрупкое уродливое растение, цветок, молочная белизна которого незаметно для глаза переходила в зелень листьев, почти сливалась с нею. Меро начал было расспрашивать Босковича, пытался хоть что-нибудь выведать, но так ничего и не добился от маньяка, всецело поглощенного своей страстью, своей находкой. А ведь тут и впрямь было чему подивиться: Боскович набрел на единственный экземпляр растеньица, выросшего в шестистах милях от родины! У цветов есть не только своя история, но и свои романы. И вот такой воображаемый роман рассказывал сейчас этот чудак самому себе, полагая, что рассказывает его Меро:

— По какой прихоти почвы, вследствие какой геологической тайны перелетное зернышко пустило росток у подножья дуба в Сен-Мандэ? Впрочем, такие случаи бывают. Один мой приятель-ботаник нашел в Пиренеях цветок из Лапландии. Это зависит от воздушных течений, от случайных наносов… Чудо состоит в том, что этот малютка вырос по соседству со своими тоже изгнанными соотечественниками… И посмотрите, как хорошо он себя чувствует на чужбине!.. Только слегка побледнел в изгнании, но усики вот-вот начнут виться…

Освещенный лучами заходящего солнца, Боскович предавался блаженному созерцанию своего клематита. Но вдруг он спохватился:

— А, черт! Время позднее… Надо идти… Прощайте!

— Я пойду с вами, — заявил Элизе.

Боскович обомлел. Он присутствовал при той сцене, знал, при каких обстоятельствах воспитатель ушел; впрочем, он был уверен, что Элизе уволили только в связи с несчастным случаем… Но все-таки что могут подумать? Что скажет королева?

— Никто меня не увидит, господин советник… Вы проведете меня со стороны авеню, и я незаметно прошмыгну в комнату…

— Как? Вы хотите…

— Хочу подойти к государю и услышать его голос, но так, чтобы он не подозревал, что я здесь…

Слабохарактерный Боскович восклицал, возражал, но все-таки шел вперед, подталкиваемый волей Элизе, который шагал сзади, не обращая внимания на его протесты.

Какое сильное волнение охватило Элизе, когда прятавшаяся в зелени плюща калитка отворилась и он очутился в саду, на том самом месте, где в его жизнь ударила молния!

— Подождите меня здесь, — трясясь как в лихорадке, проговорил советник. — Как только слуги сядут ужинать, я приду вам сказать… Тогда вы никого не встретите на лестнице…

После того рокового дня никто близко не подходил к тиру. Сломанная ограда и следы ног, бегавших взад и вперед по песку, живо напомнили Элизе всю картину. На проволочной сетке висели все те же изрешеченные щиты, в фонтане, будто неиссякаемый источник слез, струилась вода, в этот грустный час набегающих сумерек отливавшая сталью, и Элизе послышался такой же рыдающий, как напев фонтана, голос королевы: «Прочь!.. Прочь!..» — навсегда оставивший в нем двойственное ощущение обиды и ласки… Наконец вернулся Боскович, и они, прячась за деревьями, прокрались к дому. В стеклянной галерее, выходившей в сад и заменявшей классную, книги, в определенном порядке разложенные на столе, и два заранее приготовленных для ученика и учителя стула с присущей неодушевленным предметам жестокой косностью ожидали следующего урока. От этого так же больно сжималось сердце, как и от тишины в тех комнатах, где еще так недавно резвился и шумел ребенок, по десять раз в день смехом и песнями прочерчивая свой узкий круговой путь.