Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Тогда она рассказала ему историю Иоанна Богемского {66} 66 Иоанн Богемский (1296–1346) — сын германского императора Генриха VII Люксембургского, король Богемии, участник многих феодальных войн в Средней Европе. В конце жизни он ослеп. Вмешавшись в Столетнюю войну между Англией и Францией, погиб при разгроме французов под Креси. : во время битвы при Креси он велел своим рыцарям вывести его вперед, дабы он мог достать врагов мечом, и они подвели его так близко, что на другой день их всех нашли убитыми, тела их были распростерты на земле, их кони связаны вместе.

— Как это страшно!.. Как это страшно!.. — повторял Леопольд.

Подобно тому как он жил жизнью волшебных сказок, когда ему их рассказывала маркиза, сейчас он был весь там, в этом героическом предании, — маленький, слабый, дрожащий от страха, меньше всего похожий на короля.

До сих пор они ехали берегом озера, а теперь свернули в аллею, до того узкую, что если по ней ехал один экипаж, то уж больше там никому нельзя было ни пройти, ни проехать. Какой-то человек шарахнулся при их приближении — мальчик из-за повязки не успел разглядеть, кто это, зато королева сразу узнала его. Величественная, суровая, она движением головы показала ему на прильнувшего к ней несчастного калеку, на сломанное произведение их искусства, на обломок, на осколок великого рода. Это была их последняя встреча. С того дня Меро никогда больше не появлялся в Сен-Мандэ.

Герцог Розен вошел первым.

— Здесь сыровато… После смерти моего сына эти комнаты ни разу не открывались, — с надменным видом объявил он.

И правда: в роскошной анфиладе комнат нижнего этажа, где когда-то так гордо звучали гузлы и где все оставалось на тех же местах, что и в бальную ночь, было холодно, как в склепе, и пахло плесенью. По-прежнему стояли два высоких кресла резного дерева, для короля и для королевы, выше их были только великолепные, кованого железа, пюпитры для музыкантов. Кресла, образовавшие замкнутый круг, составляли особое отделение для аристократии. Паркетный пол все еще покрывала бальная пыль: ленты, засохшие цветы, обрывки измятого газа. Чувствовалось, что декораторы поспешили снять украшения, гирлянды зелени и закрыть окна и двери зал, напоминавших о празднике в доме, облачившемся в траур. Такая же заброшенность наблюдалась и в засыпанном сухими листьями саду, над которым уже пронеслась зима, а потом изобилующая буйной и дикой растительностью весна, но и весной никто не навел здесь порядка. По прихоти горя, которое требует, чтобы все вокруг страдало и все вокруг запустело, герцог не позволил к чему бы то ни было притрагиваться и не пожелал жить в своем дворце.

После гравозских событий, после того как Колетта, у которой были трудные роды, уехала на поправку вместе со своим маленьким W в Ниццу, герцогу стало невыносимо тяжело возвращаться одному в дом на Анжуйской набережной, и ему стелили постель в интендантстве. По всей вероятности, он предполагал со временем продать особняк, а пока что начал распродавать загромождавшие его великолепные старинные вещи. Вот почему в венецианских зеркалах, уснувших после той ночи, когда в них отражались танцевавшие венгерку влюбленные пары, блеск глаз и свечей, нынче, при холодном, сером свете парижского дня, отражались нелепые фигуры, алчные глаза и плотоядные губы папаши Лееманса и его приспешника г-на Пишри, бледного до синевы, с завитками на висках, с напомаженными и закрученными усами.

Хорошо, что у Лееманса был многолетний опыт старьевщика, сноровка торгаша, хорошо, что он привык принимать участие в комедии, которая требует от человеческой маски уменья изобразить любую ужимку, иначе он непременно вскрикнул бы от радости, от восторга, едва лишь слуга генерала, такой же старый и такой же бравый, как его господин, с громким стуком отворил ставни на огромных окнах, выходивших на северную сторону, и вдруг нежно засияли, начали переливаться дивными тонами дерева, бронзы и слоновой кости бесценные сокровища коллекции, в отличие от коллекции г-жи Сплит, не пронумерованной и не расставленной в строгом порядке, но зато поражавшей своей варварской пышностью, несметностью своих богатств, своей отличной сохранностью. Ни единого изъяна, ни единого повреждения!.. Старик Розен грабил не что подвернется под руку, не так, как другие генералы, которые врываются в какой-нибудь летний дворец, словно ураган, а урагану все равно что ни валить: колокольню или соломенную кровлю хижины. Здесь были представлены чудеса тщательного отбора. Надо было видеть, как старьевщик делал стойки, как вытягивалась его шерстистая морда, как он наводил лупу, как царапал легонько эмаль, как постукивал по звеневшей в ответ бронзе, какое у него было при этом равнодушное, даже презрительное выражение, а между тем все его тело, от головы до ног, от кончиков ногтей до последних волосков его лопатообразной бороды, дрожало, трепетало так, словно по нему проходил электрический ток. Наблюдать за Пишри было не менее интересно. Пишри ничего не понимал в искусстве, вкусом не отличался, и сейчас он только обезьянничал своего сообщника: делал ту же презрительную гримасу, которая, впрочем, быстро сменялась окаменением, когда Лееманс, склонившись над памятной книжкой, куда он все время что-то записывал, шептал ему:

— Это стоит ни мало ни много сто тысяч франков…

Для них обоих в этой коллекции заключалась единственная возможность взять реванш после того «ловкого хода», из-за которого они так позорно сели в лужу. Однако им приходилось таить свое ликование, оттого что бывший генерал пандуров, недоверчивый и непроницаемый, как все старьевщики, вместе взятые, ходил за ними по пятам и неожиданно вырастал за их спинами, так что, какие бы они рожи ни корчили, провести его было мудрено.

Наконец, пройдя все приемные залы, они дошли до маленькой комнатки, куда надо было подняться на две ступеньки, — комнатки, чудесно убранной в мавританском вкусе: с низенькими диванами, коврами, шкафами, и все до последней вещи было здесь подлинное.

— Это — тоже? — осведомился Лееманс.

Генерал в глубине души заколебался. Это было убежище Колетты в огромном особняке, ее любимая комната, где она проводила редкие часы досуга, где она писала письма. Розену захотелось спасти восточный уголок, который ей так нравился. Но он передумал: нет, продавать так продавать все.

— И это тоже… — холодно ответил он.

Лееманс, привлеченный редкостным арабским столиком, резным, золоченым, с миниатюрными аркадами и галереями, стал рассматривать многочисленные ящички с секретом, ящичек в ящичке, открывавшиеся при помощи невидимой пружины, изящные, до сих пор сохранившие на своем атласном дне запах апельсина и сандала. Запустив в один из них руку, Лееманс услыхал шуршанье.