Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

Вожделенная суббота наступила. Эдуар целый день провел с Мари, все раздумывавшей, ехать ли ей на бал, и в конце концов решившей остаться дома. В этом отказе он усмотрел подтверждение своих опасений, что против него существует заговор; со всей осторожностью, на какую он только был способен, Эдуар наблюдал за молодой женщиной, но, как ни приглядывался, ничего не прочел на ее лице, разве только то, что она была утомлена и, поскольку не очень развлекалась на предыдущем балу, боялась, что вовсе загрустит на нынешнем.

Под тем предлогом, что у него назначена встреча с двумя приятелями, Эдуар в полночь покинул Мари.

Первое, что он сделал, явившись на бал, — заглянул в ту ложу, куда его приводили неделю назад.

Там никого не было.

Он отправился в фойе, но все же время от времени наведывался в благословенную ложу. Наконец, около часу ночи, он почувствовал, что чья-то рука тронула его за плечо, и услышал, как кто-то тихо сказал:

— Вас ждут.

— Где?

— Ложа номер двадцать.

— Благодарю.

Действительно, придя в двадцатую ложу, он нашел там свое субботнее домино.

У Эдуара заколотилось сердце.

— Точна ли я? — послышался голос, всю неделю звучавший у него в ушах.

— О да, вы словно кредитор.

— У вас всегда такие милые сравнения?

— А разве я не должен заплатить вам долг? Долг признательности за прелестное письмо, которое заставляет меня предаваться мечтам днем и не дает заснуть ночью!

— Вы все время собираетесь говорить такие пошлости?

— А вы всегда будете такой злюкой?

— Чем же я злюка?

— Вы обращаетесь ко мне на «вы»!

— Быть может, это шаг вперед.

— В таком случае вы слишком неторопливы.

— Оставим шутки, мне грустно.

— Что с вами? — спросил Эдуар тоном человека, обеспокоенного всерьез.

— Что со мной? — повторила незнакомка, глядя на него так пристально, словно хотела проникнуть в самую глубину его сердца и прочитать самые потаенные его мысли. — Со мной вот что: я боюсь вас полюбить.

— Такие слова с ума меня сведут. В чем же несчастье, если вы меня полюбите?

— Несчастье в том, что я не принадлежу к тем женщинам, которые много обещают, но ничего не дают, и еще в том, что, любя вас, я могу, мне думается, погубить себя.

«Ну вот! — подумал Эдуар. — Дело принимает обычный ход. Три франка на экипаж туда, шестьдесят франков ужин, три франка на обратную дорогу. Это мне обойдется в шестьдесят шесть франков».

— О чем вы думаете?

— Я думаю, — отвечал Эдуар, не удержавшись от улыбки, — что, с того времени как Ева в земном раю сказала подобную фразу Адаму, эти слова уже слишком часто повторяли, и пора придумать что-нибудь поновее.

— Прощайте!

— Вы уходите?

— Я вас ненавижу!

— Тогда присядьте.

— Послушайте, — сказало домино, — вы меня не знаете. Я из тех женщин, что способны отдать жизнь и душу любимому мужчине; они страстны в любви, но страшны в ненависти. Вас это пугает, не так ли?

— Нет, пугает только ненависть.

— Вы верите во что-нибудь?

— Во все... Неужели вы считаете, что в моем возрасте мужчина уже утрачивает всякую веру?

— Я полагаю, что в ваши годы ее еще не имеют.

— Отчего же?

— Оттого, что вы еще слишком мало страдали и уже слишком много любили.

— Вы заблуждаетесь, сударыня. Едва ли мы даже задумываемся над легковесными и доступными любовными утехами, на которые, казалось бы, растрачиваем душу; но однажды является женщина и с удивлением обнаруживает под пеплом сгоревших любовных страстей нетронутое сердце — точно Помпеи под пеплом Везувия.

— Да, нетронутое, но мертвое, — прошептала молодая женщина.

— В таком случае испытайте меня.

— Как бы вы поступили, если бы я вам сказала: нужно всем пожертвовать ради меня, оставить любовниц и легкие увлечения, всякий день рисковать жизнью за минуту свидания со мной, никогда не говорить ни лучшему другу, ни матери, ни самому Господу Богу о том, что я стану делать для вас, и в обмен на эту ежедневную опасность, на это постоянное молчание получить любовь, какой у вас никогда не было?

— Я бы согласился.

— А если бы я вам сказала еще такое: быть может, однажды я разлюблю вас. Тогда вам не останется места в моей жизни; вы не сможете бросить мне упрек, вы вообще не сможете высказать мне ни единого слова, но, если вы нарушите клятву или просто проболтаетесь... я убью вас!

— Я бы все равно согласился, — сказал Эдуар тоном одного из Горациев, клянущегося спасти Рим, а сам думал при этом: «Ей-Богу, занятно было бы найти такую женщину, уж я бы быстро сумел с ней справиться!»

— А теперь порвите мое письмо... Вот так, хорошо... Завтра вы узнаете мое имя.

— Кто мне его сообщит?

— Вы сами догадаетесь.

— Но как?

— Если я скажу как, ваша сообразительность останется без дела. Вы увидите меня, когда узнаете мое имя, а в четыре часа вы вернетесь домой и узнаете о моих приказаниях. У вас есть время до завтра, чтобы распрощаться с Мари. До скорого свидания!

— Вы мне его обещаете?

— Я вам клянусь.

Она подошла к неизменно сопровождающей ее женщине, и обе стали спускаться по большой лестнице, не обращая внимания на игривые замечания и дерзкие приглашения, летевшие им вслед.

Эдуар вернулся в фойе бальной залы, не понимая, что с ним происходит. Многие женщины говорили ему о своей репутации, об имени, о семье и о том, что они готовы все потерять ради него, а затем, в один прекрасный день, исчезали, чтобы те же самые уловки обратить на кого-нибудь другого; но еще никогда от него не требовали столь категорических клятв и столь непреложного молчания, так что он даже стал сомневаться, стоит ли ему продолжать эту интрижку.

Однако мало-помалу, видя вокруг себя беззаботных людей, этот мир, полный цветов, остроумия и веселья, он уверился, что все женщины на свете одинаковы и что даже та, которую он только что покинул, хотела просто посмеяться над ним и сделать его своим любовником, подвергнув примерно тем же испытаниям, как если бы из него делали франкмасона.

Он убедил себя, что на следующий день получит разгадку и все закончится к полному его удовлетворению. Да если б он мог хоть на миг серьезно отнестись к подобному приключению, он бы ни за что в него не ввязался. Ему, в полном смысле слова беззаботному малому, живущему легкомысленными связями и шумными развлечениями, опутать свою жизнь какой-то немыслимой любовью, которая вначале пьянит, а после убивает, — ему это показалось невозможным, так, по крайней мере, думал он, находясь на балу и держа руку одной из тех женщин, чья любовь соткана из воздуха и чье лицо он распознавал под маской домино, а душу — под маской остроумия. Но, вернувшись домой, он — таким уж изменчивым был его характер — принялся, точно Пигмалион, создавать статую, в которую сам же и влюбился. Он мечтал теперь только о страсти подобно вертеровской, исключая, разумеется, самоубийство; ему чудились веревочные лестницы, вечерние томления, похищения, почтовые кареты, дуэли; а поскольку он устал и в ушах его еще звучала музыка бала, то все в конце концов смешалось у него в голове и в этом галопе мыслей он забылся беспокойным сном.