Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

Когда он проснулся, день был уже в разгаре, а солнце все продолжало подниматься, как если бы оно по ошибке попало в другую страну. Эдуар протер глаза, взглянул на часы и, открыв дверь спальни, увидел консьержа, спокойно убиравшего комнату. Эдуар спросил, нет ли для него чего-нибудь.

— Нет, сударь, — ответил старик. — А! Совсем забыл! Сударю принесли подписной лист для бедняги-рабочего, который вчера вечером сломал ногу в нашем квартале, упав со строительных лесов. Несчастный — отец семейства.

— Дайте, — сказал Эдуар, протянув руку.

Он стал пробегать глазами подписной лист, желая выяснить, сколько жертвовали другие и сколько следует пожертвовать ему.

Последним стояло имя мадемуазель Эрминии де ***, подписавшейся на пятьсот франков.

— Кто эта особа, которая дала больше всех? — поинтересовался Эдуар.

— О! Это весьма достойная барышня, которая делает много добра беднякам, — отвечал консьерж. — Она живет неподалеку.

— Это не та ли высокая брюнетка, немного бледная?

— Да. Сударь ее знает?

— Нет, просто я недавно видел, как она входила в ворота соседнего дома, и, услышав ваши слова, предположил, что это она.

— Да, сударь, это она. Мадемуазель Эрминия живет там с теткой. Вообразите, сударь, эта женщина скачет на лошади и фехтует не хуже мужчины.

— Кто, тетка?

— Да нет же, мадемуазель Эрминия.

— В самом деле? Хорошенькое воспитаньице для молодой девушки!

— У себя в полку я был учителем фехтования, — продолжал консьерж, — и могу сказать, что шпагой я владел лихо. Так вот, сударь, она прослышала об этом и не успокоилась, пока я с ней не пофехтовал. Вовек не забуду: это было как-то утром, в прошлом месяце, вы еще у нас не жили. Хотя нет! Уже жили. Она прислала за мной. Меня привели в небольшую фехтовальную залу, очень уютную, и там я увидел красивого молодого человека. На самом деле, это была Эрминия, пожелавшая состязаться. Мне дали нагрудник и рапиру. Я надеваю маску, перчатку — и вот мы готовы к бою. О сударь, это настоящий демон! Она нанесла мне пять ударов шишечкой рапиры, прежде чем я смог всего лишь парировать! А переводы в темп, контрответные уколы, купе! Это нужно было видеть! Меч архангела Михаила, да и только! Клянусь честью, я выдохся, устал, а она была свеженькой, как ни в чем не бывало! Ох и отчаянная девица!

— А как тетушка смотрит на эти ее занятия?

— А как бы вы хотели, чтоб она на них смотрела, эта славная женщина? Можно ли препятствовать, если они тешат молодость?.. Тут уж папенька ее виноват...

— Почему же?

— Отец ее, говорят, был человек крепкий, ветеран и любимец императора. Он горел желанием иметь мальчика, чтобы вырастить из него солдата, как отец воспитал солдатом его самого. И вот его супруга в положении, он доволен, думает, что будет сын, так нет же! Рождается девочка, а несчастная жена в родах умирает. А потом — знаете, беда-то ведь одна не ходит — вот уж и император возвращается после Ватерлоо, начинается переполох, все вверх дном — короче, ветеран оказывается один-одинешенек в деревне, рядом — могилка жены да колыбелька дочери. Когда малышка немного подросла, он и захотел сделать из нее мальчишку: учил скакать на лошади, стрелять из пистолета, плавать, фехтовать и еще черт знает чему! Так что эта сорвиголова, имея железное здоровье, носилась как угорелая и колошматила всех мальчишек подряд, что очень нравилось папеньке.

— Однако же это очень мило! Продолжай, старик.

Эдуар заметил улыбку на лице консьержа и отвернулся.

Рассказчик, опершись на половую щетку, продолжал:

— Но это еще не все. Папенька был не единожды ранен, вдобавок страдал ревматизмом и в один прекрасный день взял да и сыграл в ящик, как говорили у нас в полку. Мадемуазель Эрминия — ей в ту пору было пятнадцать лет — осталась со своей теткой, а та любит свет, деревня ей надоела, и вот она с племянницей приехала жить в Париж и поселилась в соседнем доме. Когда девушке исполнилось семнадцать лет, стали поговаривать о замужестве. Но куда там! Она заявила, что выйдет замуж только за того, кто, как она, зазубрит сабельный клинок двадцатью пятью пулями кряду и нанесет ей десять уколов шпагой против ее пяти. Так что исколотые рапирой женихи отправились домой ни с чем.

— Очень любопытно, — недоверчиво заметил Эдуар. — Подайте мне сапоги. Я должен уйти.

— Пожалуйста, сударь.

— Она богата?

— Очень богата. О, надо видеть, как она ездит верхом в сопровождении слуги. Джон недавно рассказывал мне, что с прогулки в Булонский лес он возвращается вконец обессиленный, изнемогает от усталости... Сейчас уж все привыкли и никто и внимания на все это не обращает, относятся к ней совсем как к мужчине.

— Держите, вот двадцать франков на пожертвования.

— Сударю нужно расписаться.

— Ах, верно.

Эдуар взял перо и поставил свое имя под именем прекрасной амазонки, потом вдруг, остановившись, проговорил:

— Это невозможно.

— Сударь отказывается вносить эти двадцать франков? Сударь волен поступить как хочет.

— Мне знаком этот почерк, — прошептал Эдуар.

— Что сударь сказал?

— Ступайте, вы мне больше не понадобитесь. Этот лист я задержу у себя, возьмете его, когда за ним явятся...

«Где, черт побери, я видел этот почерк?» — думал, оставшись один, Эдуар.

Вдруг он ударил себя по лбу и принялся рыться в карманах платья, пытаясь найти там письмо от домино; но, вспомнив, что отдал его или, вернее, разорвал у нее на глазах, вернулся к листу, чтобы убедиться в полном сходстве почерков.

То, что виденная им всего лишь раз девушка и есть героиня двух его маскарадов, было настолько невероятно, что он исключил ее из числа подозреваемых. И однако, то и дело бросая взгляд на подпись, он приходил к убеждению, что полученное им послание было написано той же рукой, которая удостоверила пожертвование в пятьсот франков.

Поистине в это невозможно было поверить, однако Эдуар с каждой минутой все больше укреплялся в своем мнении.

«Черт возьми! — подумал он. — Она ведь сказала, что сегодня я узнаю ее имя — так вот оно, ее имя. И еще она сказала, что я увижу ее. Я сейчас выйду из дому и встречу ее непременно».

Он принялся одеваться, удалившись в умывальную комнату, окно которой, как помнит читатель, выходило в маленький дворик. Консьерж оставил окно открытым, и в ту минуту, когда Эдуар подошел к нему, чтобы закрыть, он увидел в окне напротив девушку: она смотрела на него, приложив палец к губам. Знак этот у всех в мире означает одно — молчание!

Затем занавеска на окне опустилась — все было сказано.

Эдуар стоял в оцепенении. Сердце его рвалось из груди.

Наконец он затворил окно, сел и стал размышлять.

В результате раздумий он мог сказать себе, что теперь он кое-что знал, зато не понимал решительно ничего.