Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

С той минуты как эта надежда, словно проблеск света, промелькнула в голове второго помощника, она укрепилась там и вытеснила оттуда куда более ужасную мысль о смерти, с которой он уже почти смирился.

Внезапно он вздрогнул: ему послышался пушечный залп.

Трижды его больному воображению представлялся все тот же звук, и — странное дело! — когда он обратил внимание тех своих товарищей по несчастью, кто не спал, на этот кажущийся шум, им тоже показалось, что они слышат выстрелы.

Однако под конец ночи они признались в своей ошибке.

Сломленный усталостью, Джон Маккей тоже задремал, как вдруг один из матросов, которому в первых лучах света показалось, что он видит корабль, закричал:

— Парус!

Нетрудно представить себе впечатление, которое произвел на несчастных подобный крик.

Тотчас же ласкары, исповедующие мусульманскую веру, стали громко взывать к своему пророку, а христиане по их примеру возблагодарили Господа.

Но, увы! Паруса не было, как не было и ночных пушечных залпов: сколько ни всматривался каждый в указанное место, он вынужден был признать, что оно также пустынно, как и весь остальной океан.

Одну за другой они утратили и ту и другую надежду; положение их было ужасно.

Ветер продолжал дуть с неистовой силой, вздымая на море огромные волны, палуба и надстройки корабля расшатывались; наконец, снасти, поддерживающие мачту, за которую цеплялись семьдесят два потерпевших кораблекрушение, казалось были готовы каждую минуту лопнуть, угрожая самой роковой развязкой несчастным, чью жизнь они удерживали над бездной.

Уже в самый первый день некоторые из них, потеряв всякую надежду на спасение и предпочитая скорую смерть долгой агонии, простившись с товарищами, бросались в море и исчезали навсегда, тогда как других, вопреки их желанию выжить, уносило яростной волной, и они с нечеловеческими усилиями и криками отчаяния тщетно пытались вплавь добраться до утраченной ими опоры.

И только тогда становилось заметно, что судно, хотя и полузатопленное, продолжало плыть; ибо, как ни медленно оно плыло, пловцам не удавалось его догнать, и они один за другим исчезали, поглощенные волнами.

Однако, как и все на свете, это чудовищное зрелище, как бы оно ни приводило в отчаяние, имело свою положительную сторону.

В течение трех первых дней, пока ураган продолжал свирепствовать, пока волнение на море сохранялось, вид зияющей бездны и зрелище гибнущих в ней одного за другим людей отвлекало от мыслей о голоде; но, по мере того как ветер стихал, море успокаивалось и возникала надежда, что судно перестанет погружаться, а мачта будет держаться над водой и не сломается, — о! вот тогда и появлялся бледный призрак голода, сопровождаемый ужасными страданиями!

В это время некоторые попытались перебраться с крюйс-марса, где им было так тесно и где сами они так стесняли других, на фор-марс, с высоты которого находившийся там матрос, отчаявшись от одиночества, звал их к себе.

Однако из тех шести матросов, что, собрав остатки сил, бросились в воду, чтобы преодолеть этот путь, такой короткий, лишь двое достигли цели; остальные четверо утонули.

Поскольку Джон Маккей в дни этого страшного бедствия оказался единственным, кто сохранил до конца присутствие духа, а позднее оставил подробные записки о событиях, излагаемых нами, то именно за ним в основном мы и следуем сквозь тревоги, горести и надежды, о которых он поведал нам с искренностью и простодушием моряка.

Возбуждение, вызванное вначале неотвратимостью беды, а затем непрекращающейся опасностью, сменилось у него на четвертый день своего рода угрюмым безразличием, когда единственной его заботой было погрузиться в сон, как можно более долгий и глубокий, чтобы время тянулось не так мучительно. Из этого следовало, что отчаянные крики ласкаров, жалобы женщин и стенания его товарищей по несчастью утомляли его, выводя из этой апатии, которая, не будучи ни жизнью, ни смертью, обладала тем преимуществом, что не была и терзанием.

Первые три дня он, удерживаемый, как и его товарищи, между жизнью и смертью, страдал не столько от голода, сколько от холода, ибо все время был промокшим от пены и закоченевшим от ветра.

Однако на четвертый день, когда ветер стих, небо очистилось и беспощадное солнце, завладев небом, обрушило на голову моряка поток раскаленных лучей, он начал испытывать муки голода, а главное — муки жажды, еще более страшные.

Впрочем, сравнивая то, что он испытывал сам, с тем, что было прочитано им в некоторых описаниях путешествий, Джон Маккей признается, что первое время эти муки не были так нестерпимы, как он ожидал.

Правда, в одном из эпизодов прочитанного, который память подсказала его разгоряченному воображению, он нашел средство, способное облегчить мучения.

Ему вспомнилось, как он отметил, на случай если ему самому придется оказаться в подобных обстоятельствах, пример, рассказанный капитаном Инглфилдом, командиром «Кентавра», в описании кораблекрушения, в которое он попал.

Речь шла о том, как капитан и его матросы испытывали облегчение, заворачиваясь по очереди в одеяло, намоченное в морской воде.

В самом деле, морская соль при этом остается на поверхности кожи, а свежесть воды впитывается порами, что успокаивает одновременно и голод и жажду, правда незначительно, но все же ощутимо.

Вспомнив об этом, он тотчас же решил испытать совет капитана Инглфилда на себе и сообщить о нем своим товарищам.

А потому он снял свой фланелевый жилет, привязал его к концу одной из тех канатных нитей, которые всегда имеет при себе моряк, окунул в море и надел; как только жилет высох, он снова обмакнул его в воду и опять надел.

Те, кто видел, как все это делалось, и кому Джон Маккей объяснил, с какой целью он так поступал, последовали его примеру, и, возможно, не только благодаря самому средству, но и благодаря тому, что это занятие отвлекало их, они почувствовали заметное облегчение.

Тем не менее на протяжении всего этого дня, первого, когда вновь появилось солнце и он стал по-настоящему страдать от голода и жажды, Джон ощущал страшное беспокойство; в состоянии, похожем на начало горячечного бреда, он видел смерть в ужасающем облике и при одной только мысли о том, что ему суждено умереть таким жутким образом, испытывал приступы страха, каждую минуту готового прорваться криками отчаяния.

К счастью, следующей же ночью он увидел сон, который пошел ему во благо.

Как это случается почти всегда, когда достигаешь жизненного предела и память одним скачком преодолевает все промежуточные отрезки времени, отделяющие могилу от колыбели, ему вспомнилось все его детство и привиделась вереница давно умерших дедушек и бабушек, забытых соседей и утраченных друзей, затерявшихся в огромной пустыне, которая называется миром и в которой так редко можно встретиться снова с теми, с кем расстался.