Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

Он был еще теплый; смерть наступила минут за десять до нашего прихода.

На следующий день от почтальона соседней деревни мы узнали, что произошло: все разыгралось почти у него на глазах.

Бернар постоянно ревновал свою жену, и его ревность, совершенно необоснованная, как я уже говорил, со временем только возрастала. Он ушел из дома около часа ночи, решив воспользоваться ярким лунным светом, чтобы выгнать из логова на своих угодьях двух волков.

Через час после его ухода к жене пришел посыльный передать ей, что у ее отца случился апоплексический удар и что он хочет увидеть дочь перед смертью. Несчастная женщина собралась и тотчас же отправилась в путь, не имея возможности предупредить мужа, куда она ушла: ни она, ни посыльный писать не умели.

Вернувшись в пять часов утра, Бернар обнаружил, что дом пуст. Он пощупал постель — постель была холодная; он позвал жену — жена исчезла.

«Вот оно что! — подумалось ему. — Она воспользовалась моим отсутствием, считая что я не вернусь так рано. Она меня обманывает; я убью ее!»

Он предполагал, что знает, где она.

Отвязав свои седельные пистолеты, он зарядил их крупной дробью: один четырнадцатью дробинами, другой семнадцатью. (Четырнадцать дробин нашли в заряженном пистолете и семнадцать — в его теле.)

Потом он оседлал лошадь, вывел ее из конюшни и поставил перед дверью. Затем он взял пистолеты; один вложил в левую кобуру, куда тот легко вошел.

По случайности, правая кобура была более узкой, и пистолет не вставал на место. Бернар решил втолкнуть его силой.

Он взял кобуру одной рукой, рукоятку пистолета другой и резко толкнул пистолет в кобуру.

Толчок отпустил пружину, и произошел выстрел. Для удобства Бернар держал кобуру, прижав ее к себе; весь заряд вошел в его левый бок, прожег его и разорвал внутренности.

В это время рядом проходил почтальон. Он прибежал на звук выстрела. Великан стоял, ухватившись за седло.

— Боже мой! Что с вами, господин Бернар? — спросил почтальон.

— Случилось то, что я предвидел, мой бедный Мартино. Я убил своего дядю выстрелом из ружья, а себя — выстрелом из пистолета.

— Вы убили себя, сударь? Но с вами все в порядке!

Бернар повернулся к нему: одежда на нем еще дымилась, кровь текла ручьем.

— О Боже мой! Чем я могу помочь? Хотите, я сбегаю за доктором?

— За доктором? Что ему здесь делать? Разве он спас моего дядю Бертелена?

— Но что мне делать? Говорите!

— Вытащи мне две бутылки снадобья из погреба и отвяжи Рокадора.

Почтальон часто по утрам вместе с Бернаром угощался вином; он взял ключ и спустился в погреб, достал две бутылки, отвязал Рокадора и вернулся.

Он увидел, что Бернар сидит за столом и пишет.

— Вот! — сказал почтальон.

— Спасибо, друг, — поблагодарил раненый, — поставь бутылки на ночной столик и иди по своим делам.

— Но, Бернар...

— Иди, говорю тебе, иди!

— Вы правда хотите, чтобы я ушел?

— Да.

— В таком случае до свидания!

— Прощай.

Почтальон быстро удалился, надеясь, что рана Бернара не так уж опасна: как можно было подумать, что человек, сохраняющий хладнокровие и спокойствие, смертельно ранен?

Что произошло после ухода почтальона, не знал никто.

По всей вероятности, Бернар выпил часть вина — насколько были опорожнены бутылки. Потом он попытался добраться до постели, но силы его оставили, он упал и умер в том положении, в каком мы его нашли.

На столе лежал лист бумаги.

На нем еще твердой рукой было написано несколько строчек:

«Одного из волков Вы найдете в лесу Дюкенуа, другой ушел.

Прощайте, господин Девиолен! Я ведь говорил Вам, что со мной случится несчастье.

Преданный Вам

Бернар , старший лесник».

Так вот, дорогой читатель, то, что я вам рассказал, не новелла, не драма, не роман — это просто история одной беды.

Однако эта беда, клянусь вам, осталась в моей памяти неизгладимым воспоминанием.

То, что я расскажу здесь, не роман, не драматическая повесть, а простой и голый факт, изложенный во всей его простоте и изначальной наготе, такой, каким он появился бы в «Судебной хронике» своего времени, если бы какая-нибудь «Судебная хроника» существовала в начале XVIII века.

Читателю, возможно, известно, что я опубликовал многочисленные тома судебной хроники под названием «Знаменитые преступления». В ответ на эти публикации я получил множество писем со всех концов Франции с сообщениями о преступлениях, словно каждая провинция стремилась внести свой сноп в эту кровавую жатву. И сегодня перед глазами читателей предстанет одно из этих посланий. Помимо того, что оно интересно само по себе, в нем содержится понимание одного очень серьезного вопроса церковной дисциплины.

При изучении исторических событий средних веков я всегда обнаруживал если не общественную ненормальность, то, по крайней мере, ничем не обоснованную жестокость в том, что установленные законы Церкви запрещают посвящать в духовный сан тех, кто не обладает в самой полной мере телесными и умственными достоинствами.

Безусловно, когда речь идет об умственных способностях, то тут и говорить не о чем: тот, кто предназначен быть факелом, освещающим путь другим, должен гореть самым ярким пламенем. Чтобы объяснять и добиваться понимания глубоких истин католической религии, нужна душа, в которой отражались бы как в чистейшем зеркале эти истины. Однако мне казалось, что для неукоснительного соблюдения обета целомудрия нет необходимости быть красивым, высоким, крепким; мне не раз приходилось встречаться с болезненными и хилыми людьми, по богатству разума несопоставимыми с теми, кто отличался куда более совершенным внешним обликом. Дело в том, что я не до конца понял дух католической Церкви, не сумел постичь того, что никогда не бывает служения без жертвы, победы — без борьбы, а борьбы — без проявления силы. Господствующая Церковь желает, и это логично, чтобы духовная власть сохраняла все свое могущество, чтобы священник воздействовал на толпу всеми возможными средствами, обращался и к чувствам и к разуму, чтобы он не только производил впечатление своей внешностью, но и пробуждал эмоции, чтобы с высоты церковной кафедры, среди благоговейной торжественности, совершая божественный обряд, он возбуждал окружающую толпу голосом, взглядом, жестом, а затем переходил в уединении к выполнению самых сокровенных обязанностей своего служения. Вот почему Церковь хочет, чтобы ее священник был и умен и красив. Воинствующая Церковь желает видеть священников без нравственных и телесных изъянов, так как в мученичестве нравственная или телесная ущербность может лишить их силы и заставить отступить перед опасностью, а не пренебречь ею, устрашиться страданий, а не победить их. Вот почему Церковь хочет, чтобы священник был и красив и силен.