Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

После урока греческого я подошел к господину учителю Дарвашу; мне было известно, что у него имеется внушительная библиотека.

— Господин учитель, я очень хотел бы почитать какую-нибудь научную книгу о сновидениях. Не будете ли вы так любезны порекомендовать мне что-нибудь?

— Гм… с чего это пришло вам в голову?

— Мне интересно. Очень.

Дарваш призадумался, затем сказал:

— Ну что же, мой мальчик, пожалуй, и у меня найдутся подходящие книги. Загляните ко мне под вечер, и я с удовольствием покажу их вам, а уж вы сами выберете, какая больше придется по вкусу.

После обеда на меня вдруг напала неодолимая сонливость, и я, можно сказать, против воли, прилег на диван и задремал, но при этом все время чувствовал, что лежу на траве и моя одежда от росы совсем отсырела.

Я шел к Дарвашу с радостью и великой гордостью. Еще ни один ученик не побывал у него на квартире, да и вообще сблизиться с ним было непросто. Он был нелюдим и необыкновенный молчун.

— Наш грек молчит на восьми языках! — такая ходила о нем присказка.

Он и в самом деле знал множество языков, был сведущ во многом; однако выяснялось это только случайно. В школе он строжайшим образом придерживался предмета, не позволял себе никаких отступлений, не щеголял без нужды познаниями, как это любят делать иные учителя. В нем странным образом вообще отсутствовала страсть сообщительности. Он был образованнейшим человеком, но, насколько я знаю, никогда не написал ни единого слова — и это в стране, где каждый, кто прочитал за жизнь хотя бы две книжки, считает себя вправе сотворить третью.

И в гимназии его отличали неуязвимое спокойствие и флегма. Он задавал вопрос и ждал, ждал иной раз по нескольку минут. Какая гнетущая, гулкая тишина устанавливалась тогда в классе! Иногда казалось, что этому человеку вообще нет дела ни до кого на свете. Никто ничего не знал ни о родственниках его, ни о друзьях (а ведь ученики выведывают о своих учителях решительно все). Прогуливался он всегда в одиночестве. Только малышей явно любил и охотно шутил с ними; но с нами, старшими, держался по обыкновению холодно и отчужденно, не будучи при этом ни грубым, ни нелюбезным.

Мне он, во всяком случае, очень нравился. Я любил воображать, что втайне он работает над каким-нибудь важным исследованием и однажды еще поразит мир. Впрочем, как выяснилось позднее, ничего подобного не было.

Дарваш сидел за большим письменным столом, почти не видимый за громоздившимися в полном беспорядке книгами. Во рту он держал длиннющий чубук. В комнате везде были книги. На диване, на кровати, на стульях. Даже на полу, вдоль стен, высились, грозя обрушиться, целые башни из книг. Высокая башня выросла и на ночном столике. Небольшая фигурка Дарваша едва проглядывала среди этих нагромождений — как червячок в головке сыра.

Он, непререкаемый авторитет в гимназии, среди своих книг казался маленьким и беспомощным.

— А я как раз ищу для вас книги, — сообщил он. — Да только вряд ли здесь можно найти что-либо.

И он растерянно огляделся.

Начались долгие поиски. Молча и несколько даже смущенно Дарваш перекладывал фолианты с места на место, иной раз явно без всякого смысла.

— Но, господин учитель, прошу вас… не извольте из-за меня беспокоиться.

Дарваш не ответил и с суровым видом продолжал ворошить книги. И они нашлись, самые разнообразные книги по психологии, немецкие, английские, французские. А как дивно звучали названия «L’automatisme psychologique»… «The Dissociation of a Personality»… [5] «Психологический автоматизм» (фр.) , «Расщепление личности» (англ.) . Английских книг было больше всего. Я изрядно владел французским и немецким, так что и с английскими названиями кое-как разобрался — они-то волновали меня больше всего.

На мгновение меня опять пронзило странное воспоминание, ужасная догадка. Я вновь почувствовал себя беглым учеником столяра, завороженно глядевшим в витрину книжной лавки.

— Что такое раздвоение личности?

Дарваш стал наконец отвечать на мои вопросы, и немного спустя я вдруг обнаружил, что он истинно наслаждается, беседуя со мною на эти темы. В тот миг скромность моя как бы недоумевала: в самом деле, что ему я, ребенок, когда вокруг него столько взрослых, великолепно образованных, умных людей? С тех пор я много размышлял об этом и понял, что я-то и оказался тем человеком, который помог ему выйти из многолетнего упрямого безмолвия. Я был первым, кто стал расспрашивать его о вещах, действительно занимавших его ум, молчал же он по той лишь причине, что никто до тех пор и не подступался к нему с подобными вопросами. Его гнетущее молчание объяснялось в сущности слабостью воли. Он не умел сделать первый шаг, чтобы завязать знакомство, чтобы заговорить о чем-то ином, помимо самого житейски необходимого. Поэтому он всегда оставался наедине со всем своим временем и посвящал это время исключительно чтению, это стало его единственным занятием, которому он мог предаваться в тиши кабинета, следуя по той колее, по которой его запустили однажды в студенческие еще годы, без каких-либо самостоятельных поворотов или начинаний. Чтение, а также изучение языков по книгам — работа совершенно механическая; однажды начатая, она не требует более никакого особого, дополнительного усилия воли. Человек позволяет книгам шумным потоком катиться через дух его, как катятся вешние воды по руслу реки. Поток разливается бурно и катит дальше, оставляя после себя вязкий ил, и так до тех пор, пока он не перекроет, не заполнит все русло.

Так и Дарваш по лени своей стал великим учеником и живым лексиконом, а по слабости воли оказавшись молчальником, стал суровым учителем, привлекавшим сердца. Взрослые не решались нарушить его обособленность, и должен был появиться я, совсем еще мальчик, чтобы осмелиться приступиться к нему с вопросами и открыть ему самому наслажденье беседы. Полагаю, что сближение со мной было величайшим событием в его духовной жизни за долгие годы. Он сразу преобразился. Он говорил. Увидев, что тема меня действительно интересует, он обрушил на меня все свои богатейшие сведения о курьезных и парадоксальных случаях из области психологии, которые так или иначе связаны со сновидениями.

Ибо этого оригинала-читателя занимали в первую очередь именно курьезы. Все, что обычно знают люди, в его глазах почти не имело цены. Для него в его уединенной жизни единственную ценность представляло то, что было неизвестно вокруг него никому. Факты анормальной психологии — столь существенные для современной философии — он почитал лишь любопытными куриозами, и только. Так благодаря ему мне стали известны знаменитые случаи расщепления личности, например, случай с американским священником, который, путешествуя, внезапно забыл всю свою предыдущую жизнь, вынужден был начать жить как бы заново, открыл бакалейную торговлю. В одно прекрасное утро он опять проснулся священником и совершенно не мог понять, каким образом очутился в бакалейной лавке. Я узнал историю мисс Бошан, обладательницы одновременно четырех — шести «я», которые взаимно не помнили, не знали друг друга, пробуждались к жизни поочередно и лишь опосредствованно, через окружающих, узнавали о поступках друг друга. Одно «я» было добрым, другое — дурным, то, чего желала Б-1, не желала Б-2 [6] Так обозначал разные «я» мисс Бошан Мортон Пренс, знаменитый врач, написавший ее биографию. , одно «я» сводило на нет замыслы другого, каждое «я» негодовало из-за поведения всех остальных; мало того, Б-3 писала озорные письма к Б-1, и последняя, тихая скромная девушка, придя в себя, с крайним изумлением обнаруживала их на своем столе. Он рассказал мне о медиуме Жанетт, о двух дамах — Леони и Люси, обладавших двумя душами одновременно, причем одна считала, что ее сила в руках, а другая — в губах, поэтому первая изъясняла свои мысли письменно, вторая устно, и они друг о друге даже не знали.