Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— Теперь пусть подойдут червячники! — крикнул он на весь зал.

К его окошку поспешили с повестками те, что разводили шелковичного червя. Старики крестьяне, девушки в белых кофточках и жилетках с оловянными пуговицами, в туфельках без задников, судорожно сжимавшие под черными платками налоговые книжки. Помещение было грязное, голое. Пол затоптан, заплеван, всюду валялись бумажки. Желтые крашеные столы пестрели чернильными пятнами и были немилосердно изрезаны. Синие и белые папки казались более темными по краям — там, где осела пыль. В этой пыли и жаре пестрые крученые шнурки, как и сама бумага, казалось, вот-вот рассыплются в прах. От больших амбарных книг и расчерченных на рубрики бумажных простыней несло затхлостью. На полках у письменных столов, вставленные один в другой, торчком стояли нарукавники служащих, снятые за ненадобностью. На стене тускнели без стекла портреты короля и королевы в молодости. Все было гадко, грязно.

И вдруг мне, чья жизнь протекала в красивой, богатой, утонченной атмосфере, совершенно неожиданно представилось, что по-настоящему дома я здесь, в этой пыльной, неприветливой канцелярии. Я узнал эту безотрадность, этот прокуренный воздух, эти брюзгливые физиономии! На мгновение я почувствовал, что вновь проснулся в жизнь моих сновидений. И теперь полностью уверился в том, что та, вторая жизнь продолжается и что весьма важную роль в ней играет подобная этой контора. С той поры укоренилось во мне непобедимое отвращение ко всякого рода конторам и канцеляриям.

И еще я заметил в себе одну вещь, а именно некую животную стихийную чувственность, которая изредка вдруг просыпалась во мне и, по-видимому, находилась в полном противоречии с моею натурой вообще.

Женская красота волновала меня давно, я с жадностью наслаждался ею в той мере, в какой это было возможно дома, в театре, на улице; утонченность, привитая с детства, проведенного среди красивых элегантных женщин, научила меня восхищаться даже мелкими, но изящными деталями женского туалета; те две детские влюбленности, какие довелось мне испытать, сделали в моих глазах священными каждую частицу женского тела, каждое движение его, красота же матери (которую щадили и годы) вовсе бы придала женщине святость, если бы с некоторых пор не преследовало меня при виде матери то ужасное воспоминание. На картины и, в особенности, на скульптуры, изображавшие обнаженное женское тело, я смотрел как на изображения не доступного мне пока божества, и эта атмосфера красоты освящала и очищала самые чувственные мои вожделения, которые, таким образом, были прекрасной и поэтичной молитвой, обращенной к неведомому идеалу.

Однажды, приехав в Пешт, мы провели там больше времени, чем обычно, и я принял решение, победив стыдливость и робость, пойти к какой-нибудь уличной девушке. Я никогда не говорил о подобных вещах с приятелями, так что это решение родилось безо всякого постороннего влияния. Быть может, меня влекло любопытство, как я думал тогда, хотелось изведать и это, без чего я чувствовал себя как бы неполноценным; я желал стать мужчиной, таким, как все, покорным сыном природы, я уже почти стыдился себя, полагая, что окружающие по моим глазам угадывают, что я еще не изведал женщины. Мне виделось в этом испытание храбрости, воли, мужественности.

Несколькими днями раньше я приглядел улицу, место и однажды вечером, после некоторой душевной борьбы, подошел к одной из прогуливавшихся там девиц. Когда мы вошли в ее комнату, у меня вдруг пропало всякое желание — так пропадает зубная боль в приемной зубного врача. Между тем девушка раздевалась у меня на глазах, и я видел ее обнаженные бедра, видел, как высвобождала она грудь из тесного бюстгальтера.

Девушка легла рядом со мной.

— Боитесь меня, миленький? — спросила она.

Способы, какими она старалась разжечь мою страсть, показались мне отвратительными. И вся комната была так неприглядна… голые стены, таз, кровать, ночной столик с электрической лампой и наполовину обгоревшим абажуром — все, решительно все подчеркивало ее деловое и мимолетное назначение. И подумалось: как же я сейчас далеко от всего родного, домашнего, милого сердцу, от всего, что нравилось и влекло к себе, — и я искренне подивился тому, что мог очутиться здесь, что я — это я. Аристократ в притоне. Вся сцена отнюдь не навевала образа эротической красоты, как я себе это представлял, а была скорее смешной и вызывала брезгливость.

Но я переборол себя, повернулся к женщине и зарылся лицом в ее волосы. В нос ударил запах пачулей, и показалось, что запах этот мне очень и очень знаком, и вдруг, в эту самую минуту, мне неожиданно все представилось совсем в ином свете. На меня нахлынула сумасшедшая, дикая страсть, я уже не замечал ничего вокруг, не думал ни о красоте, ни о безобразии, ничего не видел, не чувствовал, кроме этой обнаженной плоти, женской плоти рядом со мной, подо мной. В мгновение ока, словно меня подменили, я стал всего лишь совокупляющимся животным, тупо ожидающим миг наслаждения.

И я знаю почти наверное, что тогда, на какой-то миг, я проснулся — проснулся в другой моей жизни. Да, я проснулся, было определенно утро, раннее утро, на соседних кроватях, кажется, храпели, а я с поганым животным чувством удовлетворения яростно вытягивался на запачканной постели. Но продолжалось это одну лишь минуту, а минуту спустя я опять был Элемером Табори, красивым и ласковым юношей из приличной семьи.

— Заходите ко мне еще, мальчишечка, — сказала девушка, когда мы вышли на улицу и она (сентиментальная, как видно, особа) потянулась поцеловать меня в щеку. Однако я непроизвольно отстранился. Впрочем, тотчас же заметил, что тем очень ее огорчил, и тогда поцеловал ее сам.

Никогда еще не ощущал я с таким острым отвращением, как в тот вечер, шагая домой, что во мне живет и здравствует кто-то еще, некое глупое и грубое, барахтающееся в животных радостях, эгоистичное и несчастное создание, которое я ненавижу и которое тоже, тоже — я!

Так проходили годы. И я познакомился с Этелкой.

Экзамены на аттестат зрелости я выдержал блистательно, с триумфом, как и подобает гордости гимназии, окончил и университет. Отец уже поставил крест на моей политической карьере, о которой так мечтал для меня, однако не желал слышать о том, чтобы я когда-нибудь стал профессором.

— Ты достаточно состоятелен, — говорил он мне, — живи в своем имении, занимайся хозяйством, приумножай доходы, ну и, если угодно, займись и своей наукой в провинциальной тиши. Устроишь там лабораторию, да хотя бы и обсерваторию, будешь принимать у себя иностранных ученых. Все Табори от века жили в провинции, все они были учеными людьми и при этом не гнушались заниматься хозяйством. Твой бедный дедушка всю свою жизнь провел в увитой виноградом беседке, читая Горация и Лукреция. Твой прадед был известный на весь комитат физик и изучал анатомию, препарируя домашних кроликов. Ты математик, ты, быть может, станешь изучать звезды.