Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

И лица я помнил неясно.

Но самым гнетущим было то, что я не мог удержать в памяти собственные мысли. Именно пытаясь восстановить эти мысли, ощущал я больнее всего свою глупость и полнейшую беспомощность.

И это были самые мучительные минуты моей жизни. Жизни калифа-аиста.

Я терзался этим еще в детстве. Меня изначально влекли, манили к себе слова, незнакомые, приятные уху слова, чужие слова, казавшиеся при этом странно знакомыми, словно бы я когда-то давно их слышал, но потом позабыл… слова — и буквы; из которых я мучительно складывал эти дивные слова, — они-то и превратили меня в неудовлетворенное жизнью, несчастное существо. История моего второго «я» — это история позабытых слов. Словно бы в этой моей жизни что-то постоянно было у меня на кончике языка — что-то, чего я не умел выговорить. То моя душа была на кончике моего языка, то были ее терзания!

И все же она, душа моя, была горда, мучительно горда сновидениями. И потому ни на чем не могла успокоиться. Слова, слова, буквы, буквы, вас я жаждал!

Я хотел стать барином, человеком, который пишет, который читает.

«Барин пишет» — эту фразу, которую я помнил из букваря для первого класса начальной школы, этот лейтмотив моей души, я постоянно твердил про себя в самых разных ритмах во время моих долгих голодных скитаний.

«Баринпишет, баринпишет», — гудел я себе под нос.

«Документы, школьное удостоверение» — как долго я ломал голову и над этими словечками.

И вот сейчас, во сне, я совершенно отчетливо помнил, когда и как украл школьное удостоверение.

Помнил того барчонка, который не спеша шагал тогда по улице впереди меня. Он был светловолосый, высокий и мускулистый, хотя все еще носил короткие штанишки. Правой рукой, как это любят подростки, в такт шагам, постукивал по стене. В левой руке нес книжки. Из них, как сено из телеги, торчали во все стороны потрепанные тетрадные листочки.

И высовывалось, слабо покачиваясь, школьное удостоверение.

Какой это был искус! В голове на тысячи ладов заметалась мысль: «Только протянуть руку, захватить двумя пальцами, легонько дернуть, момент, и готово, никто ничего не заметит. Он же ни разу не оглянулся… Сразу в карман, и ходу…»

Но я не решился. Я трусил.

И тут удостоверение само выскользнуло из пачки.

Он не заметил. Удостоверение упало на асфальт. Он не заметил. Он свернул за угол.

А ну живо! Я зыркнул глазами по сторонам, подхватил удостоверение, бросился наутек. Теперь у меня было удостоверение!

Но я нисколько ему не обрадовался. В эту минуту, именно в эту минуту надо же было мне ясно и четко вспомнить мой сон, вспомнить только затем, чтобы острее ощутить себя негодяем, вором! Если б не сон, я, вероятно, ничего подобного даже и не почувствовал бы. Ведь и другим детям случалось свистнуть то или се — однако же они не испытывают при этом особых угрызений совести.

Но я, видя перед собой Элемера Табори, ощущал себя ничтожеством, негодяем. И боялся. Это чувство не покинуло меня до сих пор.

Отлично помню того канцелярского служителя. Помню, как он вдруг вырос передо мной, в синей униформе, помню его оплывшее, сизое лицо. Мне показалось, что у него три носа. Я весь затрясся, увидя его, приняв за полицейского, — и тут он схватил меня за шиворот.

Он и в самом деле выглядел величественно, словно полицейский. Эта синяя душа казалась суровой и холодно неподкупной. Когда он вскинул свои густые брови, я обреченно подумал, что передо мной сама грозная, суровая, неумолимая Честь.

И не сомневался в том, что он видел все.

— Украл, мошенник! — крикнул он, держа меня за шиворот. — Сознавайся, я поймал тебя на месте.

Он появился из корчмы, и это лишь добавляло ему величия. Он был высшим существом, тем, кому дано право есть и пить. А у меня к тому времени уже два дня не было во рту ничего, кроме нескольких хлебных корок. И потом, я украл — ох, украл-то зря! — уж лучше бы я украл хлеб!

«Все, конец, — думал я, — сейчас поведет в полицию. А я-то собирался выправить в полиции документ!»

— А ну-ка выкладывай все, потому как я служитель самого председателя, понял? — пропыхтел мне в лицо синий человек, и это звание — служитель председателя — внушило мне еще больший ужас, чем если бы он сказал: «Я полицейский».

— Я просто так поднял, хотел вернуть ему, — проскулил я, ожидая, что сейчас посыплются оплеухи, как это было в обычае у мастера.

Но он не стал меня бить. Он схватил меня за руку и потащил в корчму. Хотя точно уж я и не помню, тогда потащил или позднее.

Мне пришлось рассказать ему все. Мы сидели с ним позади стойки, у накрытого красной скатертью круглого стола. Он взял у меня краденое удостоверение и, нацепив окуляры, внимательно изучал его.

— Ты негодяй и мошенник, — объявил он наконец. — Но… — тут он поглядел на меня так, что я задрожал, — но на этот раз я не стану доносить на тебя. Хочешь помочь мне?

— Хочу.

— Писать-читать умеешь?

— Умею.

— Запомни: ты у меня в руках. Я служитель у самого председателя, одного моего слова достаточно — и тебе конец! Господин председатель очень мне доверяет, понял? Он очень мне доверяет.

Я, трясясь всем телом, кивнул.

— Будешь исполнять все, что я тебе прикажу, но никому о том и заикнуться не смей, понял? А скажешь словечко — так и знай: не сносить тебе головы, понял? Я, служитель председателя, стану тебе благодетелем, так и быть.

Оборотясь к стойке, он громко захохотал:

— Служитель председателя — благодетель что надо! А?

Удостоверение он у меня отобрал. Отвел к себе на квартиру, хоть и скудно, но накормил.

— Вычту из твоего жалованья, — произнес он значительно.

Кроме должности председательского служителя он еще исполнял обязанности дворника в доходном доме на окраине города, где и жил; его квартира выходила на лестницу. Под лестницей был еще маленький треугольный закут, служивший ему кладовкой; там я и спал первые две-три ночи на кишевшем насекомыми матраце, брошенном прямо на пол. В кладовке было малюсенькое круглое окошко, забранное кованой чугунной решеткой с цветочным орнаментом; по ночам на лестнице горел дешевый газовый светильник — трубка без стекла, и его холодное колеблющееся пламя отбрасывало на стену через решетку круглого отверстия странные продолговатые арабески, которые неустанно двигались и изгибались, как в танце. С моего места мне был виден и сам газовый язычок, я смотрел на него часами, когда насекомые не давали спать, видел, как он бьет, как машет своими двумя крылышками, словно огненная бабочка, как трепещет при малейшем дуновении — от его мук стена позади него почернела.

— Нынче же доложу о тебе господину председателю, — объявил синий человек наутро.