Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Я испугался, но оказалось, что мой новый знакомый и впрямь желал мне добра. Он продиктовал прошение на имя председателя судебной палаты с нижайшей просьбой принять меня на службу писцом. Писал я, конечно, ужасно дурно, без конца сажал ошибки, отчего мой благодетель потерял терпение и совершенно рассвирепел.

— Ну что мне с тобой делать? Даже этого слова не знаешь? — взвивался он при каждой моей грубой ошибке.

— Я знал, только позабыл, — безнадежно пытался я защищаться, а сам вспоминал при этом, что знал-то я слово только во сне, а теперь оно кануло в непроглядную тьму.

И пока он стоял надо мной с чернильницей в руках, в памяти у меня стал как бы проступать его голос… Я вспоминал, что однажды он уже поучал меня… вот так же… во сне… он был учитель… учитель гимназии… и тогда я смеялся над ним, невзирая на его грозный вид… Словно из тумана возникло в памяти и его имя… Микша Кёбдек…

Осыпаемый резкой бранью, я дрожа переписывал заново прошение. И никак не мог взять в толк, чего он от меня хочет. Под прошением я должен был вывести ту фамилию, которая стояла в украденном удостоверении.

Синий человек сунул в карман прошение, школьное удостоверение и ушел. Он казался мне необычайно умным: это надо же, простой слуга, а пишет, читает не хуже епископа! Что же удивительного, если господин директор так ему доверяет.

Весь день напролет я ломал себе голову над тем, как же я стану писцом, ежели слуга знает куда больше меня. Я почти не сомневался, что господин служитель господина директора ниспослан провидением мне в наказание, дабы раскрыть мне глаза на всю мою никчемность, ужасающую, дерзость и глупость моих тайных устремлений. Как грозна и удивительна жизнь!

«Что со мной будет? Какой еще позор ожидает меня?» — спрашивал я себя, подметая внутреннюю галерею. Весь день я провел в страхе. Ведь, положа руку на сердце, никак невозможно было поверить тому, что слуга председателя хочет оказать мне протекцию, сделать писцом. Он, сама суровость, — меня, мошенника? Нет, здесь готовится какая-то недобрая шутка, чудовищная насмешка, цель и смысл которой я не в состоянии разгадать.

О боже, мне пришлось все узнать, и очень скоро! Но и Элемеру Табори тоже — вот что было ужасней всего!

Председательский слуга был, надо полагать, и впрямь человеком недюжинного ума (я и сейчас не могу говорить о нем иначе, как о реальном живом человеке) — теперь-то, погружаясь в воспоминания, я отчетливо вижу его облик. Он действительно пользовался безграничным доверием господ, был ловок, понятлив, надежен. И действительно заслуживал доверия решительно во всем, кроме одной-единственной вещи. Дело касалось марок.

Да, теперь-то мне совершенно ясна каждая деталь этого криминального дела, вполне достойного того, чтобы попасть на страницы газет, дела, которое я, безмозглая преступная жертва, молча выстрадал, из-за которого страдаю и ныне. Дорогие гербовые марки наклеивались в конторе, и доверено это было слуге председателя под контролем одного из писцов. Но писец подделывал марки. Подделывать гербовые марки сравнительно нетрудно, да и кто, в самом деле, их рассматривает? Перечеркнут синим карандашом и — отсылают.

Однако не посвятить в это слугу было нельзя, и синий человек стал, судя по всему, истинным проклятьем для того несчастного злоумышленника писаря; таким проклятием стал он позднее и для меня. Воображаю, как он шантажировал писаря! А тем временем сам обучился нехитрому этому делу, да и станок спрятан был у него, в том самом большом доходном доме, где он проживал, в заброшенном, всеми забытом подвале, куда были вхожи только они — дворник да его сообщник.

Но в один прекрасный день преступный писарь, по-видимому без всякой на то причины, застрелился.

К счастью, он не оставил никому ни строчки, никакого письма. Однако можно было опасаться, что обнаружится недостача в марках, в счетах, возможно, остались и другие следы преступного их сообщничества. Малейшее подозрение выявило бы соучастие председательского слуги.

Синий человек не потерял головы. В тот же день он как бы вскользь сказал председателю, что у него имеется дальний родственник, окончивший сколько-то там классов и очень желавший занять место покойного.

— Парень толковый, ваша милость, поручиться могу. Он будет куда как полезный.

— Что ж, пускай подаст прошение, да поскорее. Начальник канцелярии только что докладывал мне: человек требуется им срочно. Конечно, лучше, когда не с улицы.

Синий человек хорошо знал все окраинные корчмы и злачные места, где почти совсем опустившийся народец, иногда с весьма солидным образованием за спиной, топит в вине горести своей незадавшейся жизни. Он даже водил с ними компанию и не сомневался, что отыщет среди них отчаявшегося бедолагу, которого посвятит в свои делишки, устроит в конторе и сделает своим рабом. Но ему повезло вдвойне: он наткнулся на меня.

И вот я оказался в канцелярии судебной палаты, поверенный и соучастник ежедневно свершающегося преступления, из которого не извлекал к тому же никакой для себя выгоды. Весь доход прикарманивал служитель, я же существовал на жалкую поденную плату, не имея никаких надежд на ее повышение, ибо из меня, разумеется, не получилось полезного работника и терпели меня в канцелярии, единственно, надо полагать, ради старого служителя. (А этот старый добрый служитель из первого же моего недельного заработка с лихвою отобрал то, что выдал авансом. Хотя я отработал все, несколько дней безропотно исполнял все дворницкие обязанности по дому. Например, по ночам бегал открывать двери запоздавшим жильцам; но он, объяснив мне, что на звонок просыпается тоже, неукоснительно отбирал чаевые.)

И с этими-то воспоминаниями я вновь пробудился в прекрасной Венеции!

Теперь мне открылось все. Я понял, отчего меня охватывало такое отвращение и ужас при виде любой канцелярии. Понял и ту непонятную, таинственную силу, вовсе не похожую на сонливость, которая вынуждала меня, как ни страшился я погрузиться в сон, всякий раз ложиться и засыпать очень рано, еще до одиннадцати. Мне и прежде чудилась за этим непостижимая, пугающая неотвратимость: что-то влекло меня к постели, казалось, если я не лягу вовремя, со мною случится какое-то несчастье. Теперь я знал, что это было: писцу полагалось являться в контору рано утром, вот почему Элемер Табори должен был ложиться спозаранку.

И Элемер Табори спал допоздна; часто бывало, что пробьет уж и десять, одиннадцать, а он только-только откроет глаза. Писец же тогда еще ложился довольно рано, даже очень рано — заменял ужин сном.

Да, да… Иногда Элемеру Табори случалось вечером по какой-то причине лечь позднее обычного. В этот день писец просыпал и опаздывал на службу. И, придя, должен был покорно смотреть, как сбегается в белые жгуты кожа на лбу красномордого начальника канцелярии, выслушивать его тупые остроты в свой адрес… ох, этот скрипучий голос, напоминающий звук скребущего по дереву ногтя.