Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

И еще одно совпадение: возраст.

Эта мысль повлекла за собой новые, еще более мистические догадки. Я придумывал теории, одну фантастичнее другой. Если писец — мое второе «я», тогда, быть может, мастер — второе «я» Кинчеша, да и все прочие действующие лица моих снов — вторые «я» людей, окружающих меня в этой жизни? Только они, вероятно, сейчас об этом не догадываются… Кто знает, не существуют ли у всех, у всех обитателей земли подобные копии, негативы, живущие в их снах, в подсознании, и где-то далеко — во плоти, да, именно во плоти, в каком-нибудь далеком мире, на другой звезде? Кто знает, не существует ли где-то во Вселенной такой вот другой мир, темное pendant [18] Соответствие (фр.) . , печальная карикатура этой старушки Земли?

А может, он и не так уж темен, не так уж печален? Быть может, он точно такой же, только сменены роли?

И надо же, чтобы тот другой мир был осознан мною, именно мною?!

Хотя, как знать, быть может, он осознан уже и другими? — ведь и я ни с кем своим знанием не делился. Что, если и другие, как я, тайно, со стыдом живут такою же двойной жизнью?

И все-таки нет — невозможно. Кто бы такое выдержал — с улыбкою на лице, с ясной душой?

Или все эти несчастные обречены на самоубийство?

Но я, я не стану самоубийцей. Я буду бороться, буду смелым. Эх, да пусть снится мне что угодно, пусть случается со мною во сне что угодно: только бы днем не думать об этом! Беда ведь лишь в том, что мне вспоминается это и наяву. Но я не буду про это думать: я стану путешествовать, спасаться бегством — бегством от себя самого — и бесчисленные красоты, множество новых впечатлений избавят меня от наважденья.

С этих пор я каждый новый день проводил в новом месте. Началась великая погоня: ночи гнались за моими днями, одно мое «я» преследовало другое. Я много видел и не видел совсем ничего, я проскакивал мимо самого дивного и прекрасного, убегая из ночей, убегая в ночи. Я спешил к Пунта-ди-Белладжио, видел, как возникает из синих вод Изола-Белла. Проносился через Симплонский туннель. Бродил под кручами Монблана, по его заснеженным склонам, в первозданной свежести, в холодном чистом воздухе, где линии так резко разрезали цвет, как брошюровальная машина бумагу; прогуливался по торговым улицам Шамони, взбирался по ледяным ступеням Мер-де-Глас.

Но нигде не находил я покоя. Другая жизнь следовала за мной по пятам, и монотонное прозябанье писца служило печальным, неотторжимым рефреном этого многокрасочного путешествия, повторявшимся с убийственной закономерностью. Одна моя жизнь сменялась другой, день ночью, как сменяют друг друга быстро проворачиваемые взад-вперед картины в laterna magica [19] Волшебный фонарь (лат.) . . Я засыпал, и вся жизнь Элемера Табори пропадала, как изображение на полотне экрана; но тотчас появлялась иная картина. Однако та и другая картина не были совершенно независимы друг от друга: каждая оставляла после себя как бы отсвет своих красок, тем взаимно нарушая цветовую гармонию, и вся моя жизнь походила уже на игру двух оркестров, которые одновременно исполняют два разных концерта, создавая чудовищную какофонию.

Эти картины быстро, быстро сменяли одна другую, и монотонное существование писца вплеталось в мою жизнь тусклой лентой, по которой нервно скатывались жемчужины моих дней. Ах, дивные, сияющие жемчужины, вы стали внутри совсем грязные, вас запачкала эта грязная лента! Но и лента, сама лента из-за вас же изнашивалась, скатываясь по ней, вы раздирали ее! Писец прозревал пестрое разнообразие нынешних дней Элемера Табори, он угадывал его, и в нем пробуждались желания, новые желания, новые муки и необоримая жажда самому увидеть пестроту жизни. Ах, а его-то жизнь, как она монотонна! Но в душе он носил зародыш этого многоцветья. В душе, в сновидениях.

Он жаждал денег, денег, денег, чтобы перенести в действительность то, что, он чувствовал, в глубине своей и было действительностью. Буквы уже никогда не откроют перед ним мир: он сознавал, что остался, как был, туп и бездарен. Но деньги — деньги, быть может, все-таки сделают его господином, господином собственной жизни, и тогда сновиденья обернутся явью.

Деньги, деньги, деньги!

В Интерлакене, в курзале, Элемер Табори стоял возле карточного стола. Было еще рано, игорные залы только что открылись, но на улице бушевал ливень, и душа моя бушевала под ливнем, и я не мог избежать себя самого иначе, как войти в этот дом.

Профессионалы-игроки, поджав под себя ноги, уже восседали на высоких с перильцами стульях, похожих на стульчики для детишек. Вокруг стола любопытствующих было пока немного, среди них выделялась высокая красивая дама в длинном красном пальто, одетая с изысканной элегантностью. Ее глаза неотрывно следили за игрой, жадно следовали за дьявольским кружением и падением шарика, маленькие розовые уши жадно впивали монотонные, бесконечно повторяющиеся возгласы:

— Messieurs, marquez vos jeux… Les jeux son marqués… Ne rien va plus… Berlin, rouge, première classe… Messieurs, marquez vos jeux… [20] Господа, делайте свою игру… Игра сделана… Ставок больше нет… Берлин, красное, первый класс… Господа, делайте свою игру… (фр.)

Шарик кружился, серебряная лопаточка сгребала серебро, неслышно скользя по сукну. Дама, не отрывая глаз от игры, отдала слуге красное пальто и огромную шляпу, попросив отнести в гардероб. Я увидел ее строгие плечи, благородную чистую шею, чуть-чуть декольтированную пышную грудь. Двумя обтянутыми перчаткой пальцами она поглаживала серебряную пятифранковую монету, будто ждала подходящей минуты поставить на карту свою судьбу.

— Messieurs, marquez vos jeux… Marqués… Ne rien… Saint-Pétersbourg, bleu… deuxième classe…

Текли деньги, текло время. Большой, кофейного цвета стеклянный лик часов с божественным укором взирал на белые и черные плечи. Золотая стрелка остановилась на золотой цифре «девять». Я перешел в Salle de Théâtre [21] Театральный зал (фр.) . , где знаменитая труппа «The Ba-ta-clan girls» [22] «Девушки из Ба-та-клан» (англ.) . сулила парижское ревю. В ревю демонстрировалась вся мировая история, с акцентом на Наполеона, мадам Помпадур, гарем турецкого султана, на апачей и особ, возглавлявших тогда парижскую полицию. В программе были декламация, пародии, живые картины, осветительные эффекты, песенки, танцы, и в каждой сценке от начала и до конца мелькали, сверкали, ослепляли, завораживали обворожительные стройные ножки «The Ba-ta-clan girls».

— En avant — Ba-ta-clan! [23] На таран — Ба-та-клан! (фр.)

Это было развлечение совсем иного сорта, чем красоты искусства, пейзажи и прочие зрелища, чарующие душу. Те оставляли возможность для мысли, больше того, они толкали на размышления и, самым подчас кружным путем, вновь и вновь напоминали мне о мрачной проблеме моей жизни. А поскольку это становилось для меня все утомительней, я проявлял к ним меньше и меньше интереса. Но на этом ревю я незаметно для себя искренне развлекался — или отвлекался от мысли о томительно тянущемся времени. Пестрые краски, разноцветные огни, музыка, прелестные женские формы помогли мне отринуть неотступные воспоминания: так картина, через волшебный фонарь отраженная на полотне, прикрывает все пятна и грязь.