Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

На какие-то мгновения я задремал, и тут проснулся писец на неудобном, жестком канцелярском диване. Ему тотчас пришлось выбежать вон: и его мутило после выпитого накануне. Потом он опять лег и погрузился в тяжелый хмельной сон. В этот миг пришлось выскочить на палубу Элемеру. Там сидели матросы в тельняшках, кое-кто и без них, и негромко, сменяя друг друга, нарочито гнусаво тянули какую-то язвительную песенку. Мне обрызгало губы холодной соленой водой, на черном граните гладкой воды плясали серебряные ажурные разводы пены.

Разбитый, я прибыл утром в Фиуме. Но как ни мучительна была эта ночь, я все же радовался тому, что хотя бы одну, одну ночь удалось украсть у писца. Писец тоже был рад, что проспал весь день и сэкономил еще на обеде. О, как приятно говорить в третьем лице об этом отвратительном моем обличье!

На следующий день я был уже в Пеште и тотчас в самом деле взялся за учение и труды. Я окружил себя книгами и составил строгий распорядок дня: сам себе задавал уроки. Но тут-то я и узнал, что враг, которого мы носим в себе, поистине непобедим. Человек может стать господином всего и вся, но он не господин своим мыслям — и это ужасно! Вокруг меня лежали открытые книги, одна увлекательнее другой — увы, меня ничто не интересовало. Простейшая мысль ускользала, не задевая ума. Все мои думы сосредоточились на одном, неотступном — это стало моей навязчивой идеей. Я старался бодрствовать по ночам среди книг, но голова падала на раскрытые страницы, и я засыпал при свете лампы на жестком письменном столе, и тем лихорадочней становился сон — жизнь писца. Каждый день я снова и снова превращался в писца, и корпел над бумагами, и слонялся по улицам, и всех ненавидел — мечтал поджечь город, бросить бомбу в канцелярию, перебить моих коллег, синего человека, — а потом глушил себя палинкой в захудалой корчмушке и играл в карты с подозрительными субъектами, незнакомыми типами, и бросал алчные, тоскливые взгляды на рыжую кассиршу. А в начале месяца, получив авансом деньги, на которые покупал марки у синего человека, я потратил львиную долю их на оплату карточного долга, боясь даже думать о том, что обязан так или иначе — деньгами или марками — в них отчитаться. Я постоянно жил в ожидании чуда, надеялся, что мой сон, мой сон однажды окажется явью (ведь я не такой, как другие), — но при этом знал наверное, что никакого чуда не будет.

В обеих моих жизнях поселился новый гость — страх, постоянный трепет. К прежним страхам писца прибавился страх за новый проступок, теперь в минуты просветления он подумывал о самоубийстве, в остальное же время, однако, давая волю фантазии, вынашивал замыслы анархистского толка убийств, строил планы грандиозных ограблений, со взломом квартир, казнокрадством, — но, конечно же, для всего, для всего этого он был слишком труслив. Его положение было совершенно безвыходным: преступление неминуемо будет раскрыто, а между тем оно не принесло ему даже денег, хоть сколько-нибудь ощутимой суммы. О бегстве нечего было и думать.

А Элемер Табори стал бояться того, что писец однажды действительно покончит с собой либо станет убийцей. Откуда был у меня этот страх? Я сам этого не понимал, но мне казалось, что, если с писцом произойдет катастрофа, она непременно погубит и Элемера. Ведь все физические состояния были у нас тождественны: когда писец чувствовал себя усталым, то же испытывал я, он был болен — я тоже, и тошнота, и страсть, и вся наша чувственная жизнь проходили как бы параллельно друг другу. Мной овладела неодолимая суеверная мысль: если писец умрет, погибну и я.

А ведь сколько в моей жизни истинно бесценного, сколько сокровищ, в которых я обязан дать отчет, сколько людей, которые меня любят. Мне нельзя распускаться. Ах, только бы покой, немного покоя, чтобы трезво обдумать все, хотя бы на несколько дней отпустил меня этот кошмар! Я уже близок был к помешательству. Обратиться к врачу? Но во мне все еще живо было неодолимое чувство стыда за второе мое «я», стыд мешал мне открыться. Нет, этого я не могу рассказать никому! Да и не имело бы смысла. Что может посоветовать врач? Отдых — сон… сон! Сладостный сон, ободряющий и целительный, как добрая няня, был для меня врагом, кошмаром. И где же спасение, если не во сне?

Ах, невозможно заставить умолкнуть гомон воспоминаний! От них не спрячешься, заткнув себе уши.

Скорее следовало бы как-то усыплять писца, погружать его в длительный одуряющий сон. Я попытался внушать ему, чтобы он принимал снотворные средства, но все замыслы Элемера Табори, все его желания оказались в отношении писца бессильны. Писец попросту ничего этого не помнил. И бодрствовал теперь еще больше, чем прежде, по вечерам пил, утром опаздывал на службу. Теперь, когда жизнь Элемера становилась с каждым днем мрачнее, писец тоже выносил из снов своих все меньше радужных воспоминаний; казалось, золотому сну приходил конец, это делало писца еще злее и несчастнее, в своем затуманенном вином сознании он лелеял дикие злобные планы, он надеялся с их помощью воскресить то, что ощущал в себе прежде, и доказать себе самому, что он не такой, как другие. Он все более накалялся, жил все лихорадочнее. А Элемер вел все более серую, замкнутую жизнь среди нечитаных книг. Я жил словно во сне, не узнавал знакомых, не слышал того, что они говорили. Я ни с кем не общался, чувствовал, что ношу в себе проклятье, клеймо, и редко писал домой.

В конце концов я начал серьезно верить в то, что истинная моя жизнь — это жизнь писца, Элемер же мне только снится. В действительности я весь был как живой сон, который боится пробуждения, словно смерти. Нет, такую жизнь далее выносить невозможно. Сперва я старался отвлечь себя, начав вести записки о своей жизни. (В сущности данное жизнеописание я составляю на основании этих записок, добавив и те немногие, но гораздо более точные записи, которые вел еще в детстве, когда впервые осознал свои сны). Но очень скоро это горькое развлечение превратилось для меня в невыносимое самоистязание. Ведь мне, напротив, следовало бы все забыть, забыть! О, какие то были терзания! Да, да, раз уж мне не удается заставить эти воспоминания умолкнуть, если я не могу заткнуть себе уши, чтобы их не слышать, что же, попробую заглушить их, перекричать! Они должны исчезнуть! Такая жизнь все равно не жизнь, и терять мне нечего. Здоровье? Можно ли чувствовать себя хуже? Ответственность! Но я, в конце концов, сам себе господин! Да, решено! Попытаюсь… Не стану спать. Доведу сон до крайнего минимума. Я просто не оставлю писцу времени! Всеми способами буду заставлять себя бодрствовать. Пить стану только кофе. Предамся всем возможным развлечениям. Буду исподволь убивать его, моего ненавистного двойника. Чего я достигну, если регулярно, каждую ночь стану проводить без сна? Я ему докажу, что эта жизнь — моя, он же всего лишь сновидение… я докажу это самому себе. Две мои жизни вступят в состязание — посмотрим, которая окажется жизненней.