Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

И вновь началась для меня необузданная ночная жизнь. Я стал завсегдатаем ночных увеселительных заведений. От множества бессонных ночей мои щеки запали, под глазами обозначились черные круги. О горе! Я стал бояться зеркал: я все больше становился похож на писца. А писец опять очень поздно, все позднее являлся на службу, засыпал за конторским столом, уронив голову на документы, которые переписывал, и зачастую, даже когда на первый взгляд прилежно писал, в действительности продолжал спать и лишь механически двигал пером. Со своими коллегами после той памятной пьянки, когда они так надо мной издевались, я не сказал больше ни слова. Избегал встреч наедине с синим человеком, считавшимся моим родственником, так как знал, что меня ожидают новые попреки. Теперь мне уже ни до кого не было дела. Ночи напролет я пил на казенные деньги и осаждал своей любовью рыжую кассиршу, хотя у нее хватало любовников, способных платить куда дороже.

К чему загадывать наперед? Все равно эта жизнь продлится только до того дня, когда с меня потребуют отчета. Главное, успеть до тех пор пережить что-то необыкновенно прекрасное, хоть один разок ощутить, что теперь я знаю все и все помню. Довольно одной минуты, одного слова, волшебного слова жизни — о, прожить одну такую минуту — и что́ мне после того вся остальная жизнь! Кто знает, быть может, в единственном миге наслаждения, в единственном любовном слиянии и сокрыта вся тайна!.. Эта женщина… эта памятная мне по сновидениям женщина с таинственным манящим взглядом… Провести с нею одну только ночь, а там — пусть будет бомба, револьвер!

И я обратил свои ночи в дни ради той ночной женщины, что являла собой другое обличье Сильвии. Теперь ведь уже все равно! Я, Элемер, превратил ночи в дни. Ночи и дни обменялись ролями, но в остальном все осталось по-прежнему, и я не мог стряхнуть с себя мое второе «я», только сделал его жизнь еще более гадкой. И если насильно заставлял себя бодрствовать ночью, за столиками увеселительных заведений, все равно наступал момент, когда голова моя опускалась возле ведерка со льдом для шампанского либо дремота настигала утром, в кафе, над газетами и рюмкой коньяка, — и тотчас в канцелярии или на садовой скамейке просыпался писец и продолжал писать, как заведенный, или вставал и перебирался на другую скамью.

Обе мои жизни все теснее переплетались.

Так я сидел однажды ночью, полусонный, в каком-то кафе, где танцуют, и в то же время был день, и я, тоже полусонный, сидел за тем ужасным желтым конторским столом. Собственно, я уже и не понимал, которое из моих «я» бодрствует, рука моя машинально двигалась, писала, я думал о рыжей кассирше, но при этом чувствовал, что я все-таки Элемер Табори, что рядом со мною шампанское и что я опускаюсь, опускаюсь все ниже, и мои знакомые, которым не раз уже случалось видеть, как я сижу, уронив голову на столик, говорили обо мне, вероятно, в таком роде:

— Этот Элемер окончательно загубит себя. Как он выглядит! Он стал совершенно неузнаваем. А ведь какой способный был юноша, какие подавал надежды! Увы, увы, в нем проснулся гуляка-дворянчик былого, он не сумел устоять перед соблазнами большого света.

Перед моими глазами сверкали белоснежные коленки, нагие белые бедра танцовщицы — но уже в следующий миг я подымал сонные глаза и видел перед собой портрет министра. Оба моих «я» в такие минуты были, можно сказать, слиты воедино, ни то, ни другое не погружалось в сон полностью, ни то, ни другое не бодрствовало в полной мере, оба в полусне пытались изображать бодрствование или, во всяком случае, поминутно менялись местами.

И тут вдруг случилось так, что перо в самом деле выпало из руки писца, и он погрузился в тяжелый сон, обо всем позабыв, тогда как в голове у Элемера внезапно и полностью прояснилось, и он, широко открыв глаза, воззрился на сцену. Это чудо совершил голос, неожиданно знакомый голос певицы, ворвавшийся в его сознание: на сцене, вместо только что танцевавшей балерины, стояла новая певица…

— Сильвия!

Едва песенка была допета, как Сильвия, в том же туалете, в каком стояла на подмостках, спустилась в зал и села за мой столик. На ней было шелковое платье, темное, с лиловыми розами…

— Я приехала за тобою следом… С венским евреем, журналистом. Пою здесь, танцую с клиентами…

Bal mabille [29] Здесь — общие танцы (фр.) . уже начался, дамы-танцорки спустились с галереи, вышли из уборных, ливрейные лакеи скатали ковры, перед нами на гладком паркете две пары поплыли в танго. Мужчины нервно отодвигали стулья, желторотые гимназисты изображали из себя habitués [30] Завсегдатаи (фр.) . , а старые козлы habitués — невинных nouveau venus [31] Новички (фр.) . , оказавшихся здесь по чистой случайности.

— Мой журналист был прелесть. Да только дела здесь шли плохо… все тут ужасные скупердяи… Дай сигарету!

Одна из танцовщиц откинулась назад, только что не легла навзничь, ее узкая юбка задралась, до самого верха открыв бедра; длинные ажурные чулки и полоска белого тела среди лабиринта черных костюмов были ослепительны.

— Ах, я так мечтаю съездить в Париж, — вздохнула Сильвия. И тут же недоуменно спросила: — Тебе хочется спать?

Я воспользовался первой же паузой и ушел домой. Нет, это невозможно вынести, Сильвия — частица жизни писца, Сильвия — рыжая кассирша, и она преследует меня повсюду, гонится, гонится по моему следу…

Когда я открыл глаза за желтым конторским столом, надо мною истерически орал начальник канцелярии:

— Вы только дрыхнете здесь целыми днями! Только затем и приходите, чтобы выспаться. Успеваете за день меньше всех, да и то громоздите ошибку на ошибке. Извольте спать дома! А если у вас сонная болезнь, ступайте к врачу!

— Он, может быть, болен, — с барским доброжелательством заметил щенок юрист.

— Болен, как же, — ухмыльнулся длинношеий канцелярист в очках. — Кутит по ночам напропалую, где уж тут с работой справляться…

— Вам бы жениться, — посоветовал толстый отец семейства.

Я не отвечал ни слова, сидел и писал до самого вечера, не подымая глаз от бумаг. На бумаге проступала голова рыжей кассирши, которую я только что видел во сне, и я писал прямо по этой голове, со сладострастием пачкал ее буквами, сквозь эти буквы видел ее, как через решетку. Когда же брал следующий лист, картинка неслышно соскальзывала на него с предыдущего, и я с трудом удерживался, чтобы не обрисовать пером воображаемые контуры ее нагого тела, которые видел сквозь одежды…

А вечером опять, тупой и бессильный, я заснул в корчме. И опять сразу же был Элемером, и у моей кровати стояла малютка горничная.

— К вам гости.

— Я сплю. Меня нет дома.

— Но они прямо с вокзала. Пожилая дама и с нею старая служанка.