Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Я так и подскочил.

— Проведите их в гостиную. Который час?

— Десять пробило.

— Откройте ставни.

Минуту спустя я был уже в гостиной. Первой увидел нянюшку Виви. Глаза со страхом искали другую гостью.

— Ненне! Ненне! Ты?.. Дома что-то случилось?

— Элемер! Почему ты не писал нам? Как мы тревожились за тебя!

— Папа не приехал?

— Папу мучит подагра. Мама больна от беспокойства за тебя.

— Ах, но отчего они все беспокоятся?

— Что ты делаешь, Элемер? Как скверно ты выглядишь! Почему не писал? Почему не приехал домой? Мы просто с ума сходили — что с тобой?

— Ненне! Ненне! Ты приехала из-за меня!

— Я подумала: дольше так продолжаться не может! Мы же все места себе не находим! И я подумала: сяду в поезд, погляжу своими глазами, что он там делает, скверный мальчишка!

— О Ненне, я и в самом деле скверный мальчишка!

— Ну-ну, полно, как только у тебя язык повернулся сказать такое! Мой милый Элемер — скверный мальчишка?! Ах, какой из тебя выйдет замечательный, большой человек!.. Он, видите ли, скверный мальчишка! Чтобы я этого больше не слышала!

— Я скверный, скверный мальчишка! — воскликнул я отчаянно, и горячие слезы хлынули из моих измученных бессонницей глаз. Я вдруг опять почувствовал себя малым ребенком, я схватил милые изящные руки моей серебряной тетушки и стал целовать их. Я плакал, плакал, и это была первая счастливая минута в моей жизни за долгое, долгое время. О как я был счастлив, что могу поведать кому-то, какой я скверный мальчишка!

— Ты болен, — сказала Ненне. — Переутомился, и это повлияло на твое настроение. Вероятно, опять слишком много работал. Поедешь со мною домой, на сбор винограда… вот увидишь, не пройдет и нескольких дней, как все предстанет перед тобой в ином свете. Тебе надо отдохнуть, хорошенько отдохнуть.

— О Ненне, я недостоин твоего участия. Я вообще недостоин, чтобы вы на меня смотрели. Если бы ты знала, что́ я ношу в себе, какие ужасные, ужасные воспоминания! И — что я делал! Да, я, я — то был я, и делал все это я! О Ненне, я не должен был бы дышать одним воздухом с вами, моими любимыми!

— Вот как ты говоришь, Элемер? Видишь, вот ведь как ты говоришь — но это как раз доказывает, что ты просто не можешь быть скверным… скверным мальчишкой. Скверные мальчишки не говорят ничего подобного.

— Но я…

— Поедем, ты успокоишься, отдохнешь, а потом, если захочешь, спокойно расскажешь мне все. Увидишь, каким ничтожно малым станет все то, что сейчас тебе видится неодолимым. Мы еще вместе посмеемся над этим…

— Посмеемся…

— Поверь мне, нет на свете беды, какую нельзя было бы исправить, пока человек молод и здоров. Ты, может, наделал долгов? У меня есть небольшие сбережения, мы все уладим, и твой отец ничего не узнает, если ты не хочешь.

— Нет, нет, не то, совсем не то…

— По правде говоря, я думаю, что у тебя вообще все в порядке, ты просто переутомлен. Увидишь, все будет хорошо. Только отдохни как следует. Ляг и поспи.

— Нет, нет, только не спать! Только не это!

— Ну-ну. Может, хочешь, чтобы мы с нянюшкой Виви сели возле твоей кровати и, как маленькому, стали бы рассказывать тебе сказки? Такой взрослый мужчина, а капризничает, как ребенок. Ну же, соглашайся… маленький мой Элемер…

О господи, Ненне меня уговорила, и без особого труда, уехать с нею домой. Туда, в край красивых задунайских холмов, чьи мягкие округлые очертания напоминают груди невинной девушки — эти мягкие холмы и в самом деле как груди, источающие ласковое вино, они изрезаны косыми рядами виноградников, как тонкая кожа — порами; мы ехали через дивный Вёлдьшег, воспетый поэтом наших отцов, Михаем Вёрёшмарти [32] Вёрёшмарти Михай (1800—1855) — венгерский поэт и драматург романтической школы. , Вёрёшмарти и Гараи [33] Гараи Янош (1812—1853) — редактор прогрессивных литературных журналов. ; здесь путешествовал некогда и Петефи на мажаре, запряженной четверкой волов, рядом с красавицей Эржике [34] Реминисценция из стихотворения Шандора Петефи «Мажара с четверкой волов». . Старенький местный поезд недовольно фыркал, посылая назад, осеннему ветру клубы дыма — так встарь наши предки, оборотясь на скаку, посылали в противника тучи стрел.

— Твой отец ужасно сердился.

Ненне все говорила, а поезд бежал и бежал.

Кое-где нам встречался припозднившийся пахарь, дойдя до конца борозды, он поворачивал плуг и вновь с меланхоличным достоинством погонял волов по склону холма в обратную сторону. Тени тополей становились длиннее и бесшумно шлепали по неспешно пробегавшим вагонам. Иногда по окну купе с жестким скрежетом скользили ветки акаций и можно было, вытянув из окна руку, на миг удержать желтовато-зеленую кисть. Еще виднелся на горизонте широкий красный лоб заходящего солнца; оно затеяло игру в прятки и выглядывало из-за проносящихся мимо деревьев, как малый ребенок из-за большого обеденного стола.

Проводник, взобравшись под крышу вагона, засветил масляный фитиль в рожке. Впрочем, польза от него была только та, что мы увидели: наступил вечер.

— Этелка…

По красному плюшевому дивану рассыпались желтые лепестки растерзанных астр, стучали колеса в ритме старинных народных песен.

— Этелка стала нам дочерью, это такая прелестная девушка, мы ни за что не хотим ее отпустить. Весь дом от нее без ума. И о тебе, Элемер, мы часто говорим с Этелкой… о Венеции…

В наивных интонациях серебряной тетушки я угадывал ее заветную мечту, давно лелеемые планы. Сколько я ее знал, она неизменно всем сердцем отдавалась заботам о счастье ближних своих. Господи, неужто я могу еще быть счастливым! Простой семейный круг, в достатке, в тихом провинциальном уголке, Tusculanum [35] Философский трактат Цицерона. , философия… математика…

Негромко свистя, поезд проскользнул по серому мосту над Шарвизом. Река с застывшими на ней плотами осталась позади. Начались наши места — холмы с покрытыми виноградником склонами, их сладостно знакомый силуэт на закатном небе. На взгорьях там и сям загораются огоньки — окна хуторов и уединенных усадеб. Сейчас ведь пора сбора винограда, а кое-где, быть может, уже и давят вино; хозяин сидит на порожке с длинной подзорной трубой и, наверное, смотрит на наш поезд. Там… там… во-он на той горе… там наша усадьба.

— Помнишь, как ты в двенадцать лет написал стихотворение, а потом принес его мне, чтобы я прочитала? Тогда ты любил меня, Элемер. Если я вечером не поцелую тебя, сердился…

Поезд убавляет ход, ах, вот и станция, с двумя высокими каштанами, с двойным названием между двух столбиков… А за шлагбаумом уже ожидает Пирош, Пирош, наш кучер. Он звонко щелкает кнутом, и мы лихо мчимся по таким знакомым, по нашим местам… Большой старинный дом с зелеными воротами издали нам улыбается.