Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Утром следующего дня (это было чудесное солнечное воскресенье) больной, который последнее время почти не спал, почувствовал себя чуть-чуть лучше и, успокоенный, что еще раз получит свой заветный арканум, погрузился в глубокий, тяжелый сон. Клэр уговорила мать на полчасика выйти на воздух, в соседний парк. Там она усадила мать на скамью, накинула свой платок ей на плечи, чтобы та не зябла, а сама под каким-то предлогом побежала домой.

Она осторожно открыла дверь в комнату больного. Ван Леберг спал; Марселина, сидевшая возле постели, заслышав шаги, испуганно что-то сунула под подушку. Клэр схватила руку сестры: в тонких пальцах блеснула сталь револьвера.

— Мне только его было жаль… Я смотреть на него больше не могла… — рыдала Марселина. — Но я не смею, господи, я не смею этого сделать!..

— Дай сюда, — сказала холодно Клэр и отняла у нее оружие.

Марселина выбежала из комнаты и, упав на колени, зажала руками уши.

Перевод Ю. Гусева.

Трижды повернулся в замке большой ключ, запирая собор после торжественной службы. Окованные железом, тяжелые, тусклого дерева двери под каменными апостолами не отозвались даже слабым звоном, когда козлолицый ризничий вынул ключ и заковылял через площадь. Стояла дивная ночь; звезды пылали чистым холодным блеском, как бывает только морозной зимой. Готическая звонница с любопытством тянула ввысь непомерную шею, будто провожая глазами человеческие фигурки в меховых шапках, расходящиеся по узким переулкам.

Воздух был как стекло, все вокруг казалось прозрачным, бой курантов плыл над городом, словно хрустальный.

Была ночь Рождества.

Из палат кавалера Артура несся шум разгульного пира; гулко гудели винные бочки, визжали девки, тряслись от хохота туго набитые животы. Звон серебряных кубков царапал льдистое стекло ночи.

Но ладанный аромат сокровенных минут проник даже в пьяные души пирующих, и в зале, среди суеты и хмельного гама, вдруг завязался теологический спор.

— Знать бы, что сейчас делается в закрытом соборе… И что может случиться с тем, кто посмеет туда заглянуть…

— Что делается? О, там отец твой, покойник, поди, пляшет сейчас в белом саване. Если смог, конечно, костлявыми руками поднять громоздкий могильный камень, на котором мастер Герхард увековечил его с таким идиотским лицом.

— Так что, брат, лучше не думай, а пей, пока и тебя под такой же камень не сунули, — вопил какой-то юнец с огромным носом и красными, как помидор, щеками.

— А вот я точно знаю, — сказал патер Люценций, духовник кавалера, и ослабил пояс на рясе, — я точно знаю, что в это время госпожа наша, дева Мария, ходит там одна, держа сына в ручках своих, и весь собор наполнен небесным сиянием. В Париже, где слушал я курс духовных наук, бессмертный мэтр Абеляр посвятил меня в самые сокровенные тайны…

Дева Мария ходит в соборе одна в этот час.

Лужи пролитого вина на массивном столе, блевотина на лавках и на полу.

— Я, — сказал кавалер Артур, — я хочу видеть, как Пресвятая дева гуляет одна в соборе.

— А тот, кто увидит ее, — сказал патер Люценций, — кто увидит ее, не доживет до утра.

— Явится за тобой твой отец, — подал голос еще один рыцарь, — явится твой покойник-отец и заберет тебя с собой.

— Теперь-то я пойду обязательно, — ответил им кавалер Артур, — и посмотрю на нее. Потому что свечи уже заскучали, сумрак затягивает своды, как паутина. А там сейчас, говорит монах, сияет небесный свет. А вы тут все — свиньи и недостойны, чтобы я проводил с вами время. Я ничего не боюсь, а отца-покойника и подавно: он и при жизни всегда был тряпкой.

— Ты просто-напросто пьян, милый, — сказал один гость с большими усами.

— Да он и не попадет туда, — с важным видом доказывал рыцарь Бор. — Нет человека на свете, который в эту святую ночь снова открыл бы двери собора; нет никого, кто не боялся бы Бога.

— Если только в него не вселился злой дух, — заметил патер Люценций.

Пришли слуги с зажженными факелами. И толпа присмиревших гостей следом за кавалером Артуром вывалилась на чистый морозный воздух. Девки визжали и зябли. Потные рыцари пошатывались и отходили в сторонку справить нужду.

Только один рыцарь, Кадар, который уже едва стоял на ногах, остался в зале. Сначала он не сумел найти дверь и, шаря рукой по стене, уцепился за полый панцирь какого-то дальнего предка, приняв его за товарища по застолью. Ржавая цепь, которой был прикреплен к стене панцирь, порвалась, не выдержав веса пьяной туши, и железное чучело с грохотом рухнуло на пол. Кадар с хмельным упоением целовал холодную жесть, остужал о нее мокрый лоб, размазывая по ней слюни и пьяные слезы; так они и валялись на грязном полу, словно две свиньи. Тускнеющие, больные огни свечей, с которых никто не снимал нагара, бросали на эту идиллическую картину колеблющиеся, угрюмые, длинные блики.

Большое распятие на стене погрузилось в зловещую тень.

— Эй, хромой пес, чертов ризничий! Вот свалилась бы на твою козлиную голову балка, ты тогда бы, знаю, сразу проснулся…

— Нет, нет, не могу я этого сделать, господа кавалеры. Бог на меня разгневается. Господам все равно, а бедняку хоть на том свете блаженства дождаться.

— Не трогайте его, не надо забирать у него ключи, да и грех это, в самом деле. Поглядите: ночь прекрасна, зима удивительна. На соборе — до черта карнизов, арок, всяких розеток. Есть за что уцепиться. Эти франкские церкви сам Господь создал, чтобы на них влезать…

— А народ-то, народ — ишь, высунуться не смеет из своих дыр. Слышит, небось, шум на улице, ха-ха-ха! Кто это там веселится рождественской ночью? Поди, антихристы, ха-ха-ха!.. До чего хорошо на улице, воздух — слаще вина: студеный, успокаивающий…

— Ох, братцы, священник-то — спит ли?

— Злой дух в вас вселился, — повторял патер Люценций.

— Ты же пьян, милый мой, а окна — так высоко. С первого же карниза стащит тебя нечистая сила, сломаешь шею себе ни за что ни про что.

— Да он нынче почти и не пил.

— Гимнаста лучше его не было при дворе князя. Помните, штурмовали Зару: он взобрался на стену замка.

— Хочу увидеть Марию. Посмотреть, какова она. Такая же, как рисуют?

— Как ты взберешься? Как попадешь в собор? Как вернешься обратно?

— Бога бы вспомнили, ваша милость. Зачем же Бога-то зря искушать?

— Квинт Курий… или Курций… или Сестерций… черт бы побрал его имя… подглядывал, как женщины жертвоприношение совершают, и его поразил гром небесный. Я сам читал в истории римлян.