Ричард Марш - Жук (Том II)

Доктор Коутс живет прямо за углом, а так как пробуждение пострадавшего заставило констебля сомневаться, впрямь ли случай столь серьезен, я подумала, что было бы неплохо без задержек выслушать профессиональное мнение о состоянии незнакомца.

Питер только собрался уходить, когда человек на дороге вновь пришел в сознание — то есть очнулся, ибо я была совсем не уверена, осознает ли он, что творится вокруг. Все было как в прошлый раз: незнакомец сел, вытянул вперед руки, неестественно широко распахнул глаза — по-прежнему казавшиеся незрячими! — по его телу пробежала судорога, и он истошно закричал, как может кричать человек перед лицом смертельного ужаса:

— Берегись, Пол Лессинхэм, берегись!

Этот вопль заставил меня собраться с духом. Здесь крылась какая-то тайна, и мне было необходимо сорвать с нее покров. Дважды произнес он имя Пола — и сделал это самым необычным образом! Я была обязана докопаться до сути, узнать, что связывает это безжизненное создание и Пола Лессинхэма. Должно быть, сама Судьба привела его к моему порогу, дабы я приняла нежданного гостя. Решение пришло мгновенно.

— Питер, поспеши за доктором Коутсом. — Питер передал распоряжение лакею, и тот со всех ног бросился исполнять его. — Офицер, я хочу, чтобы этого человека перенесли в дом моего отца… Не может ли кто-нибудь здесь помочь мне?

Желающих нашлось предостаточно. В холле я обратилась к Питеру:

— Папа уже спустился?

— Мистер Линдон просил передать, что вам лучше садиться за стол без него. Он приказал принести поднос с завтраком к нему наверх.

— Хорошо. — Я кивком указала на несчастного, которого в ту минуту вносили в дом. — Ничего не говорите ему об этом человеке, если он не спросит о нем сам. Ясно?

Питер поклонился. Он всегда — воплощенная деликатность. Ему известны мои причуды, и не его вина, если порой кое-какие рассказы о них доходят и до папа.

Врач пришел едва ли не сразу: незнакомца только успели уложить.

— Его бы помыть, — заметил доктор, стоило ему бросить взгляд на больного.

Это, конечно, было справедливо: никогда в жизни я не видела человека, столь остро нуждавшегося в воде и мыле. Затем Коутс приступил к обычному медицинскому осмотру; я не отходила от него ни на шаг. Насколько я поняла, пациент не подавал признаков жизни.

— Он умер?

— Скоро умрет, если его не покормят. Парень наголодался.

Врач спросил полицейского, известно ли что-либо об этом человеке.

Благоразумный констебль сумел уклониться от внятного ответа. Новость о том, что на улице лежит мертвец, с криком принес какой-то мальчишка. Полицейский последовал за ним и обнаружил незнакомца. Больше он ничего добавить не мог.

— Что с ним? — спросила я врача, когда констебль ушел.

— Понятия не имею… Может, каталепсия, а может, нет… Задайте этот вопрос позже, когда я сам разберусь.

Доктор Коутс всегда был немного резок — особенно, полагаю, когда говорил со мной. Помню, как-то он пообещал надрать мне уши. Когда я была маленькой, я считала это нормальным.

Поняв, что молчаливый гость ничего мне не расскажет и своих загадочных намеков на Пола не прояснит, я поднялась на второй этаж. Папа сразу сообщил мне, что страдает от сильнейшего приступа подагры. Однако он успел — с немалым удовольствием — поглотить изрядный завтрак, тогда как я все еще ходила натощак и посему выразила надежду, что болезнь не так серьезна, как ему кажется.

Я промолчала о том, кого нашла на улице, — иначе подагра папа не преминула бы усугубиться. Когда он в таком настроении, ее усиливает любой пустяк.

Пол потряс Палату общин одной из величайших своих речей, а я поссорилась с папа. К тому же едва не поругалась с Сиднеем.

Но последнее — пустяки. Он все еще не перестал думать, что влюблен в меня, — будто бы со вчерашнего вечера, когда он, по его выражению, «предложил мне руку и сердце», у него не было времени разлюбить и опять полюбить полдюжины раз; в силу этого заблуждения, он, кажется, считает себя вправе дуться и негодовать. Но я внимания не обращаю: когда Сидней разобижен, он не менее мил, чем обычно; мне, однако, не по нраву, что он начинает метать ядовитые дротики в Пола. Если он воображает, что его слова или намеки хотя бы на гран ухудшат мое отношение к Полу Лессинхэму, он еще глупее, чем я предполагала. Кстати, сегодня вечером Перси Вудвилль предложил мне стать его женой — и это тоже мелочь; он уже три года пытается просить моей руки — что, в данных обстоятельствах, немного меня раздражает, но он все равно не станет плеваться ядом просто потому, что я предпочла другого, — а ведь Вудвилль, кажется, в самом деле меня любит.

Вот с папа все серьезно. Мы впервые скрестили шпаги — и на сей раз, полагаю, без жертв не обойтись. Утром он кое-что сказал — не мне, а в мою сторону. Упомянул, что вечером Пол будет выступать — будто я того не знаю! — и позволил себе обрушить на него множество проклятий, которые он, в описываемом случае, не считает недостойными джентльмена. Не знаю — хотя нет, прекрасно знаю — что бы он подумал, доведись ему услышать из чужих уст, в присутствии дамы, эти самые обычные для него ругательства. Тем не менее, я промолчала. У меня были основания пропустить эту ерунду мимо ушей.

Однако сегодня вечером все усложнилось.

Я, конечно, отправилась слушать речь Пола — и это было далеко не впервые. После заседания Пол пришел за мной и вывел из ложи. Он был вынужден на минутку отойти, чтобы дать кому-то поручение, а в вестибюле как раз оказался Сидней — весь такой ухмыляющийся! Я могла бы его уязвить. Но только я собралась вставить в разговор очередную шпильку, вернулся Пол — и, кто бы сомневался, Сидней ему нагрубил. Не знаю, что чувствовал мистер Атертон, но мне было очень за него стыдно. И будто после того, как Пол вновь прославил нашу отчизну, оскорблений этого хлыща оказалось мало — явился папа. Он всеми силами пытался увести меня от Пола. Интересно, как бы ему это удалось. Разумеется, я пошла с Полом к карете, оставив папа решать самому, поедет он со мной или нет. Он не двинулся с места и все-таки ухитрился добраться до дома всего на три минуты позже меня.

Затем грянул бой.

Невозможно рассказать, каков мой папа в гневе. Наверняка кому-то удается в приступе ярости сохранять лицо, но папа точно не из этих людей. Он неустанно твердит о величии и аристократичности Линдонов, однако сложно представить кого-то менее благородного, чем глава нашего семейства в минуты горячности. Не буду пытаться передать, как он выражался, но все его замечания по большей части были оскорблениями в адрес Пола, прославлением Линдонов и приказаниями мне.

— Я запрещаю… запрещаю тебе… — Когда папа старается выглядеть убедительным, он повторяет собственные слова три, а то и четыре раза подряд; затрудняюсь сказать, вправду ли он верит, что повторение — мать уверения; если так, он заблуждается. — Я запрещаю тебе когда-либо говорить с этим… этим… этим…