Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Сердито махая рукой, словно пытаясь заставить замолчать надоедливую хозяйку, ничего объяснять он пока не хотел, Герстекер предложил К. пойти вместе с ним. Сначала он не обратил никакого внимания, когда К. возразил, что ему теперь надо вернуться в школу. И только когда К. по–настоящему уперся, Герстекер ему сказал, чтобы он не беспокоился, все, что ему надо, он найдет у Герстекера, место школьного сторожа он может бросить, а теперь пора наконец идти, целый день Герстекер его ждет, и его мать даже не знает, куда он делся. Постепенно уступая ему, К. спросил, за что он собирается давать ему стол и квартиру? Герстекер мимоходом сказал, что К. ему нужен как помощник на конюшне, у него самого есть другие дела, и пусть К. перестанет упираться и создавать лишние затруднения. Хочет получить плату — ему будут платить. Но тут К. окончательно уперся, как тот его ни тащил. Да ведь он ничего не понимает в лошадях. Это и не нужно, нетерпеливо сказал Герстекер и с досадой сжал руки, словно упрашивая К. следовать за ним. «Знаю я, зачем ты меня хочешь взять с собой, — сказал К.‚ но Герстекеру дела не было до того, знает К. или нет. — Ты, видно, решил, что я могу чего–то добиться для тебя у Эрлангера». — «Конечно», — сказал Герстекер. К. расхохотался, взял Герстекера под руку и дал ему увести себя в темноту.

Горница в комнате Герстекера была смутно освещена одним огарком свечи, и при этом свете кто–то, низко согнувшись под выступающими над углом косыми потолочными балками, читал книгу. Это была мать Герстекера. Она подала К. дрожащую руку и усадила его рядом с собой; говорила она с трудом, и понимать ее было трудно, но то, что она говорила… (на этом рукопись обрывается).

Как изменилась моя жизнь и как все же не изменилась она по существу! Стоит мне теперь вспомнить былое и вызвать в памяти времена, когда я еще жила среди собачьего рода, принимала участие во всем, что их заботило, собака среди собак, так при ближайшем рассмотрении нахожу все же, что в этой жизни с давних пор что–то неладно, какой–то имелся небольшой излом, я испытывала какое–то неприятное ощущение в разгар наших самых почитаемых народных празднеств, да, порой даже в кругу близких мне собак, нет, не порой, а очень даже часто стоило мне только глянуть на милого сердцу моему ближнего, стоило только глянуть, да как–то по–новому его увидеть, и я смущалась, пугалась, делалась беспомощной, приходила даже в отчаяние. Я пыталась в какой–то мере успокоить себя, друзья, которым я в том признавалась, помогали мне, и тогда вновь наступали более спокойные времена — времена, когда хоть и случались подобные неожиданности, но воспринимались они мной хладнокровнее, хладнокровнее включались в жизнь, быть может, печалили и утомляли меня, но, впрочем, позволяли мне считать себя, правда, несколько холодной, сдержанной, пугливой, расчетливой, но в общем и целом все–таки самой настоящей собакой. Да как бы могла я без этих передышек дожить до старости, вполне достойной старости, как могла бы я обрести то спокойствие, с каким я осмысляю ужасы моей юности и переношу ужасы старости, как набралась бы я духу, чтобы разобраться в моих, что я вполне допускаю, несчастливых или, выражаясь осторожнее, не слишком счастливых склонностях, сделать из этого выводы и жить почти полностью в соответствии с этими выводами. Уединенно, одиноко, занятая только моими безнадежными, но мне необходимыми малыми исследованиями — так я живу, но при этом не потеряла из моего далека общего представления о моем народе, до меня часто доходят оттуда известия, да и я от времени до времени даю о себе знать. Ко мне относятся с уважением, не понимают моего образа жизни, но обиды на меня за это не испытывают, и даже молодые собаки, — а я вижу как они то там, то сям пробегают вдали, новое поколение, детские годы которого я с трудом припоминаю, — не отказывают мне в почтительном приветствии.

Нельзя же упускать из виду, что я, несмотря на мои странности, совершенно очевидные, далеко не так уж резко отличаюсь от себе подобных. И вообще–то, как поразмыслю — а на это у меня есть и время, и желание, и способности, — с собачьим родом дело обстоит удивительно. Кроме нас, собак, существует на земле множество видов разных созданий, существ несчастных, малых, немых, ограниченных лишь кое–какими кличками, многие из нас, собак, изучают их, дают им имена, пытаются им помочь, воспитать их, облагородить и тому подобное. Мне же они, если они не пытаются меня тревожить, безразличны, я их не различаю, я их не замечаю. Одно тем не менее слишком бросается в глаза, чтобы я этого не заметила: как мало они в сравнении с нами, собаками, стоят друг за друга, с каким отчуждением, молча, даже с известной враждебностью проходят они друг мимо друга, их может несколько сплотить, да и то чисто внешне, только общий интерес, но как даже этот интерес зачастую порождает ненависть и ссоры. Мы, собаки, совсем напротив! Можно, пожалуй, сказать, что все мы живем буквально одной ватагой, все какими бы разными мы ни были по причине наших многочисленных и глубоко идущих различий, которые развились с течением времени. Все одной ватагой! Нас влечет друг к другу, и ничто не может нам помешать следовать этому влечению, все наши законы и установления, — те немногие, которые я еще помню, и те бесчисленные, которые я забыла, — имеют своим началом страстное стремление к великому счастью, на которое мы способны, — обоюдному дружескому теплу. Но вот и противоположность этому. Ни одни живые существа, насколько я знаю, не рассеяны так по всему свету, как мы, собаки, ни у одних живых существ нет такого множества беспредельных различий типов, пород, занятий. Мы, которые стремимся стоять друг за друга, и это нам неизменно, несмотря на все, удается в самые бурные мгновения, — именно мы живем вдалеке друг от друга, работая по специальностям, зачастую непонятным даже собрату–собаке, придерживаясь предписаний, чуждых собачьему роду; да скорее уж направленных против него. Какие же все это трудные обстоятельства, обстоятельства, которых лучше не касаться, — я понимаю эту точку зрения, понимаю ее лучше, чем мою собственную, — и все же это обстоятельства, под влиянием которых я нахожусь целиком и полностью. Почему не поступаю я, как другие, живу единодушно с моим народом, молча принимаю все то, что расстраивает единодушие, пренебрегаю всем этим, как мелкими ошибками в великом счете, и всегда обращена к тому, что нас с успехом сплачивает, а не к тому, что, хотя как всегда непреодолимо, вытягивает нас из нашей общности.