Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

— Такие взрослые собаки, такие взрослые собаки! — не переставая повторяла я.

Но едва я высвободилась и меня от тех собак отделяли всего два–три прыжка, как я вновь попала во власть того шума и гама. Быть может, я в своем рвении даже смогла бы этому гаму противостоять, ведь был он мне уже знаком, если бы сквозь его несметное, наводящее ужас обилие, — но, быть может, все–таки преодолимое — не прозвучал ясный, строгий, все время один и тот же, прямо–таки из дальней дали доходящий неизменным звук, быть может, собственно мелодия среди того шума и гама, и не поставил меня на колени. Ах, какую же обворожительную музыку исполняли эти собаки. Я не в силах была бежать дальше, я не хотела больше их поучать, пусть они и дальше растопыривают лапы, совершают грехи и соблазняют других собак на грех тихого подглядывания; я была такой маленькой собакой, кто мог требовать от меня столь трудного дела? Я вся сжалась, стала еще меньше, чем была, я заскулила, и, если бы те собаки поинтересовались моим мнением, я, быть может, признала бы их правыми. Все, впрочем, длилось не очень долго, они исчезли, унося с собой шум, и гам, и даже свет, исчезли во тьме, из которой вышли.

Как я уже говорила, случай этот не представлял собой ничего необыкновенного, на протяжении долгой жизни ты сталкиваешься порой с таким фактом, который, если вырвать его из взаимосвязи событий и наблюдать глазами ребенка, окажется еще ошеломительнее.

Кроме того, случай этот можно, конечно же, — как гласит меткое выражение — «показать в другом свете», и тогда окажется, что это просто собрались семь музыкантов, чтобы в тиши утра помузицировать, что какая–то собачка–малолетка, заплутавшись, попала сюда, этакий докучливый слушатель, которого они пытались, к сожалению, безуспешно, отогнать особенно устрашающей или возвышенной музыкой. Она мешала им своими вопросами, так надо ли было им, которым уже само присутствие чужака достаточно мешало, еще и мириться с этой назойливостью и своими ответами ее усугублять? И пусть закон повелевает отвечать каждому, но будет ли такая крошечная набежавшая собачка вообще–то достойным упоминания «каждым»? А, может быть, они и не понимали ее, она же, видимо, пролаяла свои вопросы довольно невразумительно. А может быть, они ее вполне поняли и ответили, сделав над собой усилие, но она, малышка, непривычная к музыке, не сумела отличить ответ от музыки. А что касается задних лап, так, быть может, они и вправду в виде исключения ходили только на них, это грех, да! Но они же были одни, семь друзей среди друзей, в непринужденной обстановке, некоторым образом — в собственных четырех стенах, некоторым образом — совсем одни, ибо друзья — это ведь не общественность, а где нет общественности, там ее не создаст и маленькая любопытная уличная собачонка, в данном же случае: не получается ли, что тут ничего не произошло? Это не совсем так, но близко к тому, а родители должны следить, чтобы их малыши меньше шатались по округе, зато умели бы помолчать и уважать старших.

Достигнем мы этого, так все будет улажено. Правда, что у взрослых считается улаженным, для ребятни еще вовсе нет. Я бегала повсюду, рассказывала и спрашивала, обвиняла и выискивала, и хотела каждого отвести к тому месту, где все произошло, и хотела каждому показать, где я стояла и где были те семеро, где и как они танцевали и музицировали, и, если бы кто–нибудь со мной пошел, а не отделывались бы все от меня и не высмеивали меня, я, возможно, пожертвовала бы своей безгрешностью и попыталась встать на задние лапы, дабы все точно воспроизвести. Ну, на ребенка люди всегда за все в претензии, но и прощают ему в конце–то концов все. Я же сохранила эту детскость и с нею стала старой собакой. Так же, как в ту пору, я без конца громко обсуждала тот случай, которому я, кстати сказать, нынче не придаю такого значения, разлагала его на составные части, примеряла к присутствующим без оглядки на общество, в котором находилась, постоянно занятая только своей задачей, которую, так же, как и любой другой присутствующий, считала тягостной, которую я, однако, — в этом и была вся разница, — именно поэтому хотела окончательно разрешить своими исследованиями, дабы наконец–то вновь ясным взглядом оглядеть нашу заурядную, спокойную, счастливую обыденную жизнь. Совсем как в ту пору, хотя и не столь детскими средствами, — но разница не так уж велика, — я работала впоследствии и ныне придерживаюсь тот же.

Но с того концерта все началось. Я не жалуюсь, это же присущая мне натура, она на меня воздействует и наверняка, не будь того концерта, нашла бы другой удобный случай, чтобы проявиться. Но вот, что случилось это так быстро, мне порой бывало раньше жаль, это отняло у меня значительную часть детства, ведь счастливая жизнь молодых собак, которую кое–кто умеет продлевать на годы, длилась у меня только несколько коротких месяцев. Пусть будет так! Есть куда более важные вещи, чем детство. И, может быть, в старости, заработанное трудной жизнью, меня ждет куда большее детское счастье, чем настоящий ребенок в силах был бы вынести, но у меня эти силы будут.

Я начала тогда свои исследования с самого простого, в материале недостатка не было, к сожалению, избыток — вот что повергает меня в мои мрачные часы в отчаяние. Я начала исследовать, чем кормится собачий род. Это, если хотите, конечно же. непростой вопрос, он занимает нас с незапамятных времен, он — главный предмет наших размышлений, несметно число наблюдений, опытов и суждений в этой области, вопрос этот стал наукой, которая в своих неслыханных масштабах не только выше понимания отдельного ученого, но выше понимания всех ученых вместе взятых, и ею может заниматься не кто иной, как только весь собачий род, и даже весь собачий род может заниматься ею, лишь вздыхая и не вполне совершенно, наука эта все снова и снова распадается на старые, всем давно известные компоненты и должна тяжким трудом заново пополняться что уж говорить о трудностях и едва выполнимых условиях, с которыми я встречусь в своих изысканиях. И не выдвигайте все это как доводы против меня, все это я знаю, как любая собака среднего уровня, мне и в голову не приходит лезть в истинную науку, я полна к ней глубочайшего почтения, какового она заслуживает, но, чтобы обогащать ее, мне недостает знаний, и усердия, и покоя, и — не в последнюю очередь, особенно уже несколько минувших лет, — также аппетита. Я глотаю еду, но она не сто́ит, с моей точки зрения, даже самых малых, обычно совершаемых систематических сельскохозяйственных наблюдений. Мне достаточно в этом смысле экстракта всех наук, простого правила, с которым матери, отнимая от груди своих малышей, отпускают их в жизнь:

— Мочи все, и как можно обильнее.