Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Возьмем опять воздушных собак для примера: они не высокомерны, как можно было бы поначалу подумать, они скорее даже особенно нуждаются в своих ближних, собаках, попытаешься поставить себя на их место, так хорошо это поймешь. Они должны добиваться, — но и делать это в открытую они не могут, — это было бы разглашением чужих секретов, — так все же какими–либо другими средствами должны они добиваться прощения за свой образ жизни или по крайней мере отвлекать от него, делать все, чтобы его забыли, — и это им удается, как мне рассказывают, благодаря их едва выносимой болтливости. Они беспрерывно что–то рассказывают, то о своих философских размышлениях, которыми они могут себя беспрестанно занимать, поскольку полностью отказались от физических усилий, то о наблюдениях, которые они делают со своего возвышенного местоположения. И хотя они, — что при подобной праздной жизни само собой разумеется, — не отличаются силой ума, а их философия столь же бесполезна, как их наблюдения, ибо наука едва может что–то из этого использовать и вообще не рассчитывает на столь никудышные вспомогательные источники, но все же стоит только их спросить, чего вообще–то добиваются воздушные собаки, так в ответ услышишь, что они вносят большой вклад в науку.

— Верно, — говорят им на это, — но ваш вклад бесполезен и обременителен.

Тут уж они в ответ пожимают плечами, отвлекают внимание‚ сердятся или смеются, а спустя минуту, если их опять спросить, так вновь узнаешь, что они вносят свой вклад в науку, конце–то концов, когда в следующий раз тебя спросят и ты не успел взять себя в руки, так ответишь то же самое. Быть может, это даже хорошо, быть не слишком упорным и примиряться с тем. чтобы, хоть и не признавать права на жизнь уже существующих воздушных собак, ибо это невозможно, все–таки их терпеть. Большего от тебя требовать не могу, это зашло бы слишком далеко, а от тебя этого все–таки требуют. Требуют терпимости ко все новым воздушным собакам, которые поднимаются ввысь. Никто точно не знает, откуда они. Увеличивается их число размножением? Есть ли у них на то силы, они же являют собой всего–навсего красивую шкуру, так кто уж может при том размножаться? И даже, если это невероятное могло бы осуществиться, когда бы оно происходило? Их ведь всегда видишь в одиночестве, довольные собой, обретаются они в воздушных высях, а если иной раз спускаются, чтобы побегать по земле, так бегают всего минутку–другую, сделают два–три жеманных шага и вновь остаются в неукоснительном одиночестве, словно бы погруженные в размышления, от которых они, даже делая усилия, не могут оторваться, во всяком случае, они это утверждают. Но если они не размножаются, так, надо думать, находятся собаки, которые добровольно отказываются от наземной жизни, добровольно становятся воздушными собаками и в ущерб удобству и известному мастерству избирают эту пустую жизнь там, где лежат точно на подушечках. Невозможно представить себе ни их размножения, ни добровольного к ним присоединения невозможно представить. Реальная жизнь, однако, доказывает, что воздушные собаки появляются все снова и снова; отсюда можно сделать вывод, что, пусть препятствия кажутся нашему разуму непреодолимыми, уже существующая порода собак, даже если она весьма и весьма странная, не вымрет, во всяком случае, не легко, во всяком случае, не без того, чтобы в каждой породе что–то с успехом оказывало сопротивление вымиранию.

Не следует ли мне, если все сказанное распространяется на такой необычный, бесполезный, сверхдиковинный, нежизнеспособный вид собак, как вид воздушных собак, принять все вышесказанное и для моего вида? При этом я внешне ничуть не диковинная, обычный середняк, какие по крайней мере здесь, в округе, встречаются очень часто, я была в юности и отчасти в зрелом возрасте, до тех пор, пока не перестала уделять себе внимание и много двигаться, даже весьма красивой собакой. Особенно хвалили мой вид спереди, стройные лапы, изящную манеру держать голову, а моя серо–бело–желтая, только на концах завивающаяся шерсть была очень симпатичной; все это ничуть не странно, странная у меня только сущность, но и она, чего я не должна никогда упускать из виду, вполне обоснована общей сущностью собачьей натуры. Если даже воздушная собака не остается в одиночестве, там и сям в огромном собачьем мире всегда находится сотоварищ, и они даже из ничего всегда заполучают себе молодняк, тогда и я могу жить с уверенностью, что не пропаду. Правда, мои сотоварищи по виду отмечены особой судьбой, их существование не окажет мне явной помощи уже потому, что я их едва ли когда–нибудь узнаю. Мы относимся к тем, кого молчание угнетает, кто стремится пробить его словно бы из–за кислородного голодания, другим, похоже, в молчании живется хорошо, правда‚ это всего лишь видимость, как это было с собаками–музыкантами, они, казалось, спокойно музицировали, в действительности же были очень возбуждены, но эта видимость поистине нерушима, ты пытаешься ее осилить, а она не поддается никакому приступу. Как же помогают себе мои сотоварищи по виду? Какие предпринимают они попытки, чтобы все–таки жить? Попытки эти могут быть самыми разными. Я, пока была молодой, пыталась выжить с помощью вопросов. Я могла бы, выходит, держаться тех, кто много спрашивает, тогда я обрела бы сотоварищей. И какое–то время я пыталась их держаться, делая над собой большие усилия, делая большие усилия, ибо меня главным образом интересуют те, кто должен отвечать; те, кто постоянно суется ко мне со своими вопросами, на которые я большей частью не в состоянии ответить, мне противны. К тому же кто, пока молод, не задает с удовольствием вопросы, и как мне выудить из множества вопросов правильные? Вопросы, что такой, что этакий, звучат одинаково, все зависит от намерения спрашивающего, оно скрыто часто даже от самого спрашивающего. И вообще задавать вопросы — характерная особенность собачьего рода, все спрашивают, перебивая друг друга, создается впечатление, что тем самым они пытаются стереть след правильных вопросов. Нет, среди спрашивающей молодежи я не нахожу своих сотоварищей по роду, и среди молчальников, стариков, к которым теперь отношусь, также не нахожу. Но к чему же эти вопросы, я потерпела с ними неудачу, а мои сотоварищи, видимо, куда умнее меня и, чтобы вынести эту жизнь, пользуются совсем другими, превосходными способами, правда, способами, которые, как могу я объяснить опытом собственной жизни, быть может, и помогают им при крайней необходимости, успокаивают, усыпляют, действуют преобразующе на их вид, но в целом столь же бессильны, как и мои, ведь сколько бы ни искала я глазами вокруг, успеха ни у кого не вижу. Боюсь, скорее узнаю я сотоварищей по разным другим признакам, чем по успеху. Так где же мои сотоварищи? Да, вот о чем я сетую, именно об этом. Где они? Везде и нигде. Быть может, это моя соседка, что в трех прыжках от меня, мы часто перекликаемся, она приходит ко мне, я же к ней не хожу. Так что же, она — мой сотоварищ по роду? Не знаю, я, правда, не нахожу в ней ничего подобного мне, и все–таки это возможно. Это возможно, и все–таки ничего нет невероятнее. Когда она далеко, я забавы ради, призывая на помощь всю свою фантазию, могу найти в ней кое–что настораживающе близкое, но лишь окажется она предо мной, так от всех моих измышлений со смеху лопнешь. Старая собака, даже чуть меньше, чем я, а ведь я едва достигаю средних размеров, бурая, короткошерстная, с устало повисшей головой, с шаркающей походкой, к тому же левую заднюю лапу она чуть волочит из–за болезни. Такие дружеские отношения, как с этой собакой, я уже давно ни с кем не поддерживаю, и я рада, что ее я все–таки более или менее выношу, а когда она уходит, я выкрикиваю ей вслед самые дружеские пожелания, правда, не из любви, а злясь на себя, потому что нахожу ее, если иду вслед за ней, опять преотвратительной — как старается она уйти незаметно, волоча лапу и уж очень низко опустив зад. Иной раз мне кажется, будто я сама себя высмеиваю, когда мысленно называю ее своим сотоварищем. Да и в наших разговорах она ничем не обнаруживает хоть какого–то сотоварищества, она, правда, умна и для наших условий достаточно образованна, я могла бы многому у нее поучиться, но разве я ищу ум и образованность? Мы беседуем обычно о местных делах, и я при этом удивляюсь, — став благодаря своему одиночеству в этом смысле прозорливей, — сколько ума даже для обыкновенной собаки, даже при не слишком в среднем неблагоприятных условиях, требуется, чтобы хоть впроголодь жить и обороняться от немалых, обыкновеннейших опасностей. Наука, правда, дает нам рекомендации; их, однако же, понимать хотя бы в принципе, в самых общих чертах не так уж легко, ну, а если ты их понял, то обнаруживается непосредственная трудность — как применить их в местных условиях, в этом едва ли кто–нибудь в силах тебе помочь, чуть не каждый час ставит новые задачи, а каждый новый клочок земли — свои особые; никто не может о себе утверждать, что он на длительное время где–то устроен, и, что его жизнь протекает в известной степени сама по себе, тоже не может никто утверждать, даже я, чьи потребности сокращаются со дня на день. И все эти бесконечные хлопоты — с какой целью? Только затем, чтобы все глубже и глубже погружаться в молчание и чтобы никогда и никто не мог извлечь тебя оттуда?