Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Я не верила, что мой эксперимент научно малоинтересен, однако в подобных случаях никакая вера не помогает, нужно только доказательство, его я хотела получить, хотела тем самым также правильно осветить тот, первоначально несколько уводящий от основной темы, эксперимент, поставить его в центр своего изыскания. Я хотела доказать, что, когда я отшатывалась от пищи, не земля притягивала ее под косым углом, а я манила ее за собой. Этот эксперимент я, правда, не в силах была ставить еще и еще раз; видеть перед собой съестное и вести при этом научный эксперимент — этого долго не выдержать. Но я хотела сделать кое–что другое, я хотела, сколько выдержу, поститься, при этом, правда, стараясь не видеть пищи, избегая любого соблазна. Когда я так уединилась, лежала, закрыв глаза, день и ночь, не заботясь ни о том, чтобы подобрать, ни о том, чтобы изловить пищу, то, хоть и не осмеливалась это утверждать, но слабо надеялась, что без каких–либо других мер, а только благодаря неизбежному непроизвольному орошению земли и тихому произнесению заклинаний и песен (от танцев я решила отказаться, чтобы не изнурять себя) пища с выси сама спустится и, не заботясь о земле, постучится ко мне в зубы, чтобы ее впустили, — если это случится, наука не будет, конечно же, опровергнута, поскольку она достаточно гибка, чтобы допускать исключения и единичные случаи, но что скажет наш народ, который, по счастью, не обладает такой гибкостью? Ведь это же не будет исключительный случай вроде тех, какие доносит до нас история, когда кто–то из–за физического заболевания или из–за хандры отказывается приготавливать пищу, искать и принимать пищу, и когда собачий род, объединившись для заклинаний, добивается того, что пища, отклоняясь от своего обычного пути, попадает прямо в пасть больного. Я же, напротив, была полна сил и совершенно здорова, аппетит у меня был таким прекрасным, что он на протяжении многих дней мешал мне думать о чем–либо другом, пост соблюдать я решила, хотите верьте, хотите нет, добровольно, я была способна сама позаботиться о том, чтобы пища спустилась, и хотела это делать сама, я не нуждалась в помощи собачьего рода, даже запретила ее самым решительным образом.

Я отыскала подходящее место в отдаленных зарослях кустарника, где я не услышала бы разговоров о еде, чавканья, грызни костей, я еще раз наелась досыта, после чего и улеглась. Я хотела по возможности провести там все время с закрытыми глазами; для меня до тех пор, пока не поступит ко мне еда, будет стоять беспрерывная ночь, пусть это длится множество дней и недель. При этом мне, однако, можно было — и это очень осложняло мой эксперимент, — спать совсем мало, а лучше всего вообще не спать, ведь я должна была не только вызывать пищу заклинаниями из высей, но и быть начеку, чтобы не проспать поступления пищи; с другой стороны, сон был очень желателен, ведь во время сна я смогу намного дольше голодать, чем бодрствуя. По этой причине я решила разумно распределить время и спать, в общем, достаточно, но только каждый раз недолго. Это мне удалось, потому что во сне я всегда клала голову на слабую ветку, она быстро надламывалась и будила меня. Так я лежала, спала или бодрствовала, видела сны или тихо пела про себя. В первое время никаких происшествий не случилось, быть может, там, откуда поступает пища, почему–то еще осталось незамеченным, что я здесь упорно сопротивляюсь обычному ходу вещей, и потому кругом царило спокойствие. Моим усилиям немного мешало опасение, что собаки заметят мое отсутствие, вот–вот меня отыщут и предпримут что–нибудь против меня. Другое опасение — что земля, хотя по науке она была здесь неплодородная, благодаря одному только орошению выдаст так называемую случайную пищу, запах которой меня соблазнит. Но пока ничего подобного не случилось, и я продолжала голодать. Несмотря на эти опасения, я была поначалу спокойна, чего прежде никогда за собой не замечала. Хотя здесь я, собственно говоря, работала над опровержением науки, меня переполняло удовлетворение и спокойствие научного работника, почти уже ставшее притчей. В моих снах я получала от науки прощение, у нее находилось место и для моих изысканий, утешением звучало для меня и то, что я, какими бы успешными ни были мои изыскания, и особенно в этом случае, отнюдь не буду потеряна для жизни среди собак, наука ко мне благосклонна, она сама займется толкованием моих выводов, а это обещание означало уже, что все исполнится, и меня, хотя я доныне в глубине души чувствовала себя исторгнутой и как безумная бросалась на ограничения собачьей сущности, теперь примут с великим почетом, страстно мной желаемое тепло собравшихся собачьих тел будет меня окутывать, и, вознесенная высоко, я буду покачиваться на плечах моего народа. Удивительное воздействие первой стадии голодания. Мои достижения представились мне столь великими, что я от умиления и жалости к самой себе начала там, в зарослях кустарника, плакать, что, по правде говоря, было не очень–то понятно, ведь если я жду заслуженной награды, почему же я плачу? Видимо, только из умиротворения. Всегда, когда я испытывала умиротворение — достаточно редко, — я плакала. Скоро, правда, слезы высохли. Восхитительные картины постепенно, по мере того, как голод обострился, рассеивались, прошло немного времени, и я, после того, как быстро улетучились все фантазии и всякое умиление, осталась наедине с голодом, пылающим в моих кишках. «Это голод», — говорила я себе тогда бессчетное число раз, словно хотела заставить себя поверить, что голод и я — это все еще две различные вещи, и я могу отделаться от него, как от надоевшего любовника, но в действительности мы были до боли единое целое, когда я объясняла себе: «Это голод», — так говорил это, собственно, сам голод, явно насмехаясь надо мной. Дурное, дурное время! Мне жутко делается, когда я о нем думаю, правда, не только из–за страданий, которые я тогда испытала, а, главным образом, потому, что я тогда не закончила свой эксперимент, и потому, что мне придется эти страдания испытать еще раз, если я хочу чего–нибудь достичь, ибо голодание я и сегодня считаю последним и самым действенным средством моих изысканий. Дорога идет через голодание, чего–то значимого можно достичь только наиболее значимыми результатами работы, если они вообще достижимы, таким значимым достижением и является у нас добровольное голодание. Когда я, стало быть, обдумываю те времена, — а я с величайшим удовольствием копаюсь в них, — я обдумываю также те времена, которые мне еще предстоят. Видимо, надо, чтобы прошла почти вся жизнь, прежде чем ты отдышишься после такого опыта, меня отделяют от того голодания все мои зрелые годы, но я еще не передохнула. Когда я в следующий раз начну голодать, у меня, быть может, будет больше решимости, чем раньше, благодаря большему опыту и большей убежденности в необходимости этого опыта, но сил у меня убавилось, еще с тех самых пор, и я измучаюсь уже от одного ожидания знакомых мне ужасов. И ухудшение аппетита не поможет, это только немного обесценит опыт и заставит меня, наверное, дольше голодать, чем было бы необходимо в ту пору. Об этих и других условиях я, думается, имею ясное представление, в предварительных опытах недостатка за этот долгий промежуток времени не было, довольно часто я уже набиралась смелости для голодания, но не была еще готова к самому тяжкому, а непосредственный наступательный задор юности я, конечно же, утратила навсегда. Он уже тогда, в разгар голодания, начал убывать. Меня мучают различные соображения. Мне привиделись угрожающие праотцы. Я, правда, считаю их, хотя и не осмеливаюсь сказать об этом громко, виновными во всем, они сами виноваты в своей поистине собачьей жизни, и я могла бы запросто ответить на их угрозы встречными угрозами, но перед их знаниями я преклоняюсь, они получили их из тех источников, которые нам уже недоступны, а потому я, как ни хотелось бы мне повоевать с ними, никогда не преступлю напрямую их законов, я вырываюсь на волю только сквозь бреши в законах, бреши, на которые у меня особое чутье. Что же касается голодания, то я ссылаюсь на знаменитую беседу, во время которой один из наших мудрецов высказал намерение запретить голодание, но второй мудрец удержал его от этого своим вопросом: «Кто уж когда–нибудь станет голодать?» Первый мудрец дал себя убедить и воздержался от запрета. Но вот опять–таки встает вопрос: не запрещено ли все–таки голодание? Значительное большинство толкователей отвечают на него отрицательно, считают, что голодание разрешено, поддерживают второго мудреца и не боятся поэтому никаких дурных последствий даже от какого–либо ошибочного толкования, В этом я убедилась, прежде чем начала голодание. Но вот, когда я корчилась от голода, и уже в каком–то легком помешательстве беспрерывно искала спасения в моих задних лапах — в отчаянии лизала их, жевала, высасывала, забираясь все выше и выше до анального отверстия, — слишком общее толкование той беседы показалось мне всецело ложным, я проклинала науку толкования, я проклинала себя, позволившую ей ввести меня в заблуждение; в той беседе — и это даже ребенок мог заметить — содержался, конечно же, больше, чем только один–единственный запрет голодания, первый мудрец хотел запретить голодание, а чего хочет мудрец, то уже свершилось, голодание, таким образом, было запрещено, второй мудрец не только согласился с ним, но счел голодание даже невозможным, взвалил тем самым на первый запрет еще и второй, запрет, являющийся следствием самой натуры собак, первый мудрец это признал и отменил категорический запрет, а это значит, что он призвал собак после изложения всех этих соображений проявить благоразумие и самим себе запретить голодание. Стало быть, тройной запрет вместо обычного — одного, а я его нарушила. Вот мне бы хоть теперь, с запозданием, подчиниться и прекратить голодание, но сквозь всю мою боль я ощущала и соблазн голодать дальше, и похотливо поддавалась ему, как какой–то незнакомой собаке. Я не могла кончить голодание, быть может, я была уже слишком слаба, чтобы подняться и спастись в обитаемых краях. Я ворочалась с боку на бок на травяной подстилке, спать я больше не могла, я слышала повсюду сильнейший шум и гам; мир, спящий в моей прежней жизни, казалось пробудился благодаря моему голоданию, мне представилось, что я никогда больше не смогу есть, ибо тем самым я заставила бы выпущенный на свободу, во всю шумящий и галдящий мир вновь замолчать, а на это я была неспособна, но самый большой шум слышала я в моем животе, я часто прикладывала к нему ухо, и глаза мои, видимо, выражали ужас, поскольку я едва могла поверить тому, что услышала. Тут стало мне жутко сверх всякой меры, точно какое–то помешательство охватило мое естество, я предприняла бессмысленные попытки спастись, я вдруг учуяла запахи разных кушаний, изысканных кушаний, каких я уже давным–давно не ела, радостей моего детства; да, я учуяла аромат сосков моей матери; я забыла свое решение всячески сопротивляться запахам, или, вернее говоря, я не забыла его, с этим решением, словно это вполне естественное решение, я торкалась то в одну сторону, то в другую, каждый раз делая два–три шага и принюхиваясь так, словно только для того хотела заполучить это кушанье, чтобы уберечься от него. А что я ничего не находила, мои ожидания не обманывало, кушанья эти были, но всегда в двух–трех шагах от меня, лапы мои подкашивались, не дойдя до них. В то же самое время я знала, конечно, что тут ничего ровным счетом не было, а все эти мелкие движения я делала только из страха, что навсегда свалюсь в каком–нибудь месте, которое никогда уже не смогу оставить. Последние надежды развеивались, последние соблазны, я, видимо, погибну здесь самым жалким образом, к чему все мои изыскания, детские проказы из счастливого детского времени, здесь, сейчас все было серьезно, здесь мои изыскания могли бы обнаружить свое значение, но разве я занималась изысканиями? Я была только беспомощно хватающей пустоту собакой, которая, правда, еще судорожно, торопливо, сама того не зная, беспрерывно орошала землю, но в своей памяти из всего вороха заклинаний не в состоянии была больше отыскать даже самой малости, даже того стишка, с которым новорожденные жмутся к своим матерям. У меня было такое ощущение, что я отлучена от своих братьев не на короткую пробежку, а нахожусь от всех в бесконечной дали, и что умру я, собственно говоря, вовсе но от голода, а от одиночества. Было же очевидно, что никому до меня нет дела, никому под землей, никому на ней и никому и небесных высях, от их равнодушия я погибала, их равнодушие говорило: она умирает, что, конечно, и случилось бы. А разве я не соглашалась с этим? Разве не говорила я то же самое? Разве не хотела я этого одиночества? Да, конечно же, о собаки, но не для того, чтобы окончить так свои дни, а чтобы пробиться к истине из этого мира лжи, где не найдешь ни одной души, у кого можно узнать правду, и у меня тоже ее не узнать, у меня, коренной гражданки лжи. Быть может, истина была не слишком далеко, и я, стало быть, не в таком уж одиночестве, как мне думалось, не покинута всеми, а только словно бы сама себя покинула, когда обнаружила свою полную несостоятельность, и… умерла.