Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Однако так скоропалительно не умирают, как представляется это нервной собаке. Я всего–навсего упала в обморок, а когда очнулась и подняла глаза, передо мной стояла чужая собака. Я не ощущала голода, я чувствовала себя крепкой, суставы, по–моему, хорошо пружинили, хотя испытать это на практике, вставая, я попыток не делала. В сущности говоря, я видела сейчас не более того, чем видела когда–либо, передо мной стояла красивая, но не слишком необычная собака, это я видела, ничего другого, и все же считала, что вижу в ней больше, чем видела когда–либо в собаках. Подо мной была кровь, в первую минуту я подумала, что это кушанье, но тотчас заметила, что это кровь, которой меня вырвало. Я отвернулась, я обратилась к чужой собаке. Она была худая, длинноногая, каштановой масти с белыми пятнами, взгляд ее был выразительный, сильный, испытующий.

— Что ты тут делаешь? — спросила она. — Тебе надо уходить отсюда.

— Я не могу сейчас уйти, — ответила я, ничего ей не объясняя, да и как могла бы я ей все объяснить, к тому же она, видимо, торопилась.

— Пожалуйста, уходи, — повторила она, беспокойно поднимая одну лапу за другой.

— Оставь меня, — возразила я, — уходи и не беспокойся обо мне, другие тоже не беспокоятся обо мне.

— Я прошу тебя ради тебя самой, — продолжала она.

— Проси по какой хочешь причине, — не отступалась я. — Я не могу идти, даже если бы хотела.

— За этим дело не станет, — сказала она, смеясь. — Ты в состоянии идти. Именно потому, что ты кажешься слабой, я прошу тебя, чтобы ты уже теперь не торопясь ушла, а промедлишь, придется тебе потом бежать.

— Это уж моя забота, — возразила я.

— Но и моя тоже, — сказала она, огорченная моим упорством.

Она уже явно хотела оставить меня до поры здесь, но воспользоваться случаем и, выражая свою любовь, приблизиться ко мне. В другое время я бы это охотно стерпела от красавицы, но тогда — я не поняла ее намерений — меня охватил ужас.

— Прочь! — закричала я отчаянно громко, поскольку иначе не могла защищаться.

— Да я же тебя не трогаю, — сказала она, медленно отступая. — Ну и чудачка же ты. Разве я тебе не нравлюсь?

— Ты мне понравишься, если уберешься и оставишь меня в покое, — сказала я.

Но я уже не была больше так в себе уверена, как хотела ее убедить. Что–то зарождающееся в ней видела я или слышала моими обостренными голодом чувствами, оно еще только возникало, но росло, приближалось, и я уже понимала, что собака эта в силах тебя изгнать, пусть ты сейчас даже представить себе не можешь, что ты хоть когда–нибудь поднимешься. И я смотрела на нее, в ответ на мою грубость только кротко покачавшую головой, со все большим интересом.

— Кто ты? — спросила я.

— Я охотник, — ответила она.

— А почему ты не хочешь оставить меня здесь?

— Ты мне мешаешь, я не могу охотиться, если ты здесь лежишь.

— Попробуй, — сказала я, — скорее всего ты все–таки сможешь охотиться.

— Нет, — настаивала она, — мне очень жаль, но ты должна уйти.

— Не надо сегодня охотиться! — попросила я.

— Нет, я должна охотиться.

— Я должна уйти, ты должна охотиться, — сказала я, — все мы только должны. А ты понимаешь, почему мы что–нибудь должны?

— Нет, — ответила она, — да тут и понимать нечего, это же само собой разумеется и естественно.

— Ну уж нет, — возразила я, — тебе ведь жаль меня прогонять, и все–таки ты это делаешь.

— Да, это так.

— Да, это так, — сердито повторила я, — это не ответ. От чего тебе легче отказаться, от охоты или от того, чтобы меня прогнать?

— От охоты легче, — ответила она, не задумываясь.

— Ну вот, — сказала я, — в этом же явное противоречие.

— Что за противоречие? — удивилась она. — Ах, милая маленькая собака, неужели ты и вправду не понимаешь, что я должна? Не понимаешь само собой разумеющегося?

Я больше ничего не отвечала, ибо заметила — и новая жизнь вспыхнула во мне, жизнь, которую порождает страх, — я заметила по неуловимым тонкостям, которых, кроме меня, никто, быть может, и не заметил бы, что у собаки этой в глубине груди зародилось желание петь.

— Ты сейчас запоешь, — сказала я.

— Да, — ответила она серьезно, — я запою скоро, но еще не сейчас.

— Ты уже начинаешь, — сказала я.

— Нет, — возразила она, — еще нет. Но приготовься.

— Я уже слышу твое пение, хотя ты это отрицаешь, — сказала я, вся дрожа.

Она промолчала. Мне же подумалось тогда, будто я выявила то, что ни одной собаке до меня не было известно, во всяком случае, в преданиях не встречается даже намека на это, и я из бесконечного страха и стыда поспешно сунула морду в кровяную лужу, что была передо мной. А подумалось мне, будто я вот что выявила: собака эта, сама того не ведая, уже поет, больше того, мелодия, отделившись от нее, летит сквозь небесную синеву по собственному закону, летит, не замечая ее, словно ее здесь и нет вовсе, и нацелена только на меня, только на меня. Сегодня я, разумеется, отвлекаюсь от всех выводов такого рода и отношу их за счет тогдашней моей повышенной возбудимости, но даже, если это и было заблуждением, так в нем заложена известная величественность, это единственная, хотя и кажущаяся реальность, какую я сумела донести из времен голодания до нынешнего мира, и реальность эта по меньшей мере показывает, как далеко можем мы зайти, когда бываем во всех отношениях «вне себя». А я, и правда, была во всех отношениях «вне себя». При обычных обстоятельствах я была бы тяжело больна, неспособна была бы даже пошевельнуться, но сопротивляться мелодии, которую та собака вскоре, казалось, восприняла как собственную, я не могла. Она все крепла, она нарастала, видимо, безгранично и уже теперь едва не разрывала мне слух. Но самое худшее было то, что он, этот голос, казалось, существует только ради меня, голос, пред величием которого умолк лес, только ради меня; кто была я, которая все еще смела оставаться здесь, лежа в грязи и крови? Вся дрожа, поднялась я, оглядела себя; такое жалкое существо ведь не сможет бежать, успела я подумать, и вот уже, подгоняемая той мелодией, летела вперед, совершая на бегу изумительнейшие прыжки. Моим друзьям я ничего не рассказала, я бы, возможно, и рассказала им все сразу‚ как только прибежала, но тогда я была слишком слаба, а позже мне уже казалась, что пережитое не поддается передаче. Намеки, избежать которых я была не в силах, бесследно исчезали в разговорах. Физически я отдохнула уже через несколько часов, духовно я еще сегодня страдаю от последствий совершившегося.

Мои изыскания я распространила и на музыку собак. Наука и в этой области, конечно же, не была бездеятельной, наука о музыке, если я правильно информирована, быть может, еще обширнее, чем наука о пище, во всяком случае, куда обоснованнее. Объяснение же находим в том, что в этой области можно работать бесстрастнее, чем в той, и что здесь речь больше идет о наблюдениях и систематизации, там же, прежде всего о практических результатах. С этим связано и то обстоятельство, что уважение к науке о музыке куда больше, чем к науке о пище, но первая никогда не проникала столь же глубоко в народ, как вторая. И мне тоже, до того, как я услышала голос в лесу, наука о музыке была более чужда, чем какая–либо другая. Правда, происшествие с собаками–музыкантами уже обратило мое внимание на эту науку, но я тогда была еще слишком молода. К тому же, нелегко к этой науке даже подступиться, она считается особенно трудной и гордо изолирует себя от толпы. К тому же, хоть музыка у тех собак прежде всего обращала на себя внимание, но куда важнее музыки представлялась мне их сокровенная собачья сущность, подобия их жуткой музыке я вообще нигде не находила, могла бы даже не уделять ей внимания, да вот их сущность с тех пор виделась мне во всех собаках, везде. А чтобы проникнуть в сущность собак, изыскания о пище казались мне самыми подходящими и ведущими напрямик к цели. Быть может, я была не права. Область, смежная с тем или другим направлением в науке, уже тогда привлекала мое внимание. Это учение о пении, вызывающем пищу из выси. Но тут мне очень мешает то обстоятельство, что я и наукой о музыке никогда серьезно не занималась и что в этом отношении не могу причислить себя даже к полузнайкам, всегда особенно презираемым в науке. Это я должна постоянно иметь в виду. У любого ученого — у меня, к сожалению, есть на то доказательства — я не выдержала бы даже самого простого испытания в науке. Причина тут, конечно же, не считая уже упомянутых жизненных обстоятельств, прежде всего в моей неспособности к науке, недостаточной силе ума, плохой памяти и, главное, в том, что я была не в состоянии всегда помнить о научной цели, поставленной себе. Во всем этом я себе откровенно признаюсь, и даже с некоторой радостью. Ибо более глубокая причина моей неспособности к науке, думается мне, заложена в инстинкте, и, право, не в таком уж дурном инстинкте. Если бы я хотела похвалиться, то могла бы сказать, что именно инстинкт ограничил мои способности к науке, ведь было бы по меньшей мере весьма странным явлением, что я, которая в обычных повседневных жизненных обстоятельствах, а они наверняка не самые простые, выказываю вполне сносный природный ум, и, главное, если не язык науки, так хотя бы язык ученых хорошо понимаю, а это можно проверить по моим результатам, так вот, что я с самого начала будто бы неспособна была поднять лапы и взобраться хотя бы только на первую ступеньку науки. Это инстинкт, это он научил меня, быть может, как раз ради науки, но не той науки, которая ныне процветает, а той высокой науки, научил меня ценить свободу выше, чем все другое. Свобода! Правда, свобода, какая она возможна сегодня, это убогий росток. Но что ни говорите — свобода, что ни говорите — достояние.