Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Часто превозносят общий прогресс собачьего рода на протяжении веков, видимо, подразумевая под этим, главным образом, прогресс науки. Разумеется, наука движется вперед, это неудержимый процесс, она движется вперед даже с ускорением, все быстрее и быстрее, но что тут заслуживает превозношения? Выходит так, как если бы кого–то потому превозносили, что он с годами становится старше и вследствие этого все скорее приближается к смерти. Это естественный и, кроме того, малопривлекательный процесс, и я не нахожу тут ничего, что можно было бы превозносить. Я вижу только упадок, причем я не считаю, что прежние поколения были по сути своей лучше, они были только моложе, это было их большим преимуществом, их память не была еще так перегружена, как наша сегодняшняя, их еще было легче вызвать на разговор, и, хоть это никому не удалось, возможность была больше, эта большая возможность и есть то, что так волнует нас, когда мы слушаем старинные, простодушные истории. Там и сям слышим мы на что–то намекающее слово, и уже готовы вскочить, не чувствуй мы на себе груз столетий. Нет, как бы ни была я настроена против моего времени, прежние поколения были не лучше новых, в известном смысле они были даже много хуже и слабее. Чудеса, правда, и тогда не встречались на каждом шагу, но собаки были — иначе я этого выразить не могу — еще не такими по–собачьи смиренными, как нынче, структура собачьего рода была еще рыхлой, истинное слово тогда могло бы еще вмешаться, определить построение собачьего рода, перестроить его на иной лад, изменить по желанию каждого, превратить в свою противоположность, и слово то имелось, по меньшей мере было близко, крутилось на кончике языка, каждый мог его постичь; куда оно нынче девалось, нынче ты можешь хоть до потрохов добраться, а его не найдешь. Наше поколение, быть может, и потерянное, но оно куда невиннее, чем тогдашнее. Колебания моего поколения я понимаю, да это и не колебания, это предание забвению сна, снившегося нам тысячи ночей кряду и тысячу раз забытого, кто же будет сердиться на нас только из–за забытого в тысячный раз? Но и колебания наших праотцов я, думается мне, понимаю, мы бы, наверное, действовали не иначе, я, пожалуй, сказала бы: наше счастье, что не мы были теми, кто должен был взвалить на себя вину, что нам, напротив, можно было в мире, омраченном уже другими, молча, почти не чувствуя за собой вины, спешить навстречу смерти. Когда наши праотцы сбивались с пути, они вряд ли думали о бесконечном блуждании, они действительно еще видели исходный пункт, перепутье, им, если бы они захотели вернуться, было легко, а если они колебались, возвращаться ли, так только потому, что хотели еще недолго порадоваться своей истинно собачьей жизни, и хотя это была еще вовсе не присущая собакам жизнь, но она уже казалась им упоительно прекрасной, какой же должна была она стать через некоторое время, хотя бы спустя совсем немного времени, и потому они шли дальше, дальше блуждать. Они не знали того, о чем можем мы догадываться, прослеживая ход истории, не знали, что душа преображается раньше, чем жизнь, и что они, когда их начала радовать истинно собачья жизнь, должны были иметь уже довольно–таки стариковскую душу и не были уже так близки от своего исходного пункта, как им казалось или как пытались их убедить глаза, блаженствующие от обилия собачьих радостей.

Кто может ныне говорить о молодежи. Вот они были истинно молодыми собаками, но все их честолюбие было, к сожалению, направлено на то, чтобы стать старыми собаками, в чем, конечно же, они не могли потерпеть неудачи, как доказывают последующие поколения и наше, последнее, лучше всего.

Обо всех этих делах я, разумеется, с моей соседкой не беседую, но я часто о них думаю, когда сижу напротив нее, этой типичной старой собаки, или зарываюсь носом в ее шерсть, запах которой уже отдает душком, какой бывает у содранных шкур. О тех делах беседовать с ней было бы бессмысленно, да и с любой другой собакой. Я знаю, как протекал бы наш разговор. Они высказывала бы по тому или иному вопросу кое–какие возражения, но в конце концов согласилась бы со мной — согласие — лучшее оружие, и мы это дело похоронили бы, так зачем его вообще извлекать из захоронения? И несмотря на все, есть у меня, быть может, перекрывающее все пустые слова, более глубокое согласие с моей соседкой. Я не перестаю это утверждать, хотя у меня нет никаких доказательств, и я, быть может, просто поддаюсь заблуждению, поскольку она уже давно единственная, с кем я общаюсь, и я, стало быть, вынуждена за нее держаться.

«Быть может, ты все–таки, на свой манер, мой сотоварищ? И стыдишься, потому что тебе ничего не удалось? Погляди–ка, у меня все сложилось точно так же. Когда я остаюсь одна, я из–за этого вою, приходи, вдвоем легче», — так думаю я иной раз и пристально вглядываюсь в нее. Она не опускает взгляда, но прочесть в ее взгляде ничего нельзя, она смотрит на меня тупо, удивляется, почему я молчу, почему прервала нашу беседу. Но, быть может, как раз этот взгляд и есть ее манера спрашивать, а я обманываю ее ожидания, так же, как она обманывает мои. В юности я, быть может, громко спросила бы ее, если бы тогда другие вопросы не казались мне более важными и мне самой себя не было бы вполне достаточно, и получила бы вялое одобрение, а, стало быть, еще меньшее, чем ныне, когда она молчит. Но не молчат ли точно так же все? Что мешает мне поверить, что все собаки — мои сотоварищи, что у меня не только там да сям есть соисследователь, который со своими ничтожными результатами ушел в небытие и забыт и к которому мне никоим образом не пробиться больше сквозь тьму времен или сутолоку современности, что скорее уж у меня издавна во всех начинаниях есть сотоварищи, И все они на свой манер усердствуют, и все на свой манер безуспешно, все либо в полном молчании, либо хитро болтая на свой манер, и все это вследствие безнадежности изыскания. Но тогда мне не нужно было бы вовсе уединяться, я могла бы преспокойно оставаться среди других собак, мне не нужно было бы, как непослушному ребенку, протискиваться сквозь ряды взрослых, которые так же, как и я, стремятся вырваться из рядов, меня сбивает с толку только их разум, который говорит им, что никто не выйдет из рядов и что такое стремление безрассудно.

Подобные размышления, однако, есть явный результат влияния моей соседки, она приводит меня в замешательство, она нагоняет на меня уныние; а сама по себе она довольно–таки веселая собака, по крайней мере я слышу, как на своем участке она покрикивает и поет, да так, что меня это даже тяготит. Хорошо было бы отказаться и от этого единственно оставшегося общения, не поддаваться смутным мечтаниям, неизбежно порождаемым любым общением собак, какой бы ты ни считала себя закаленной, а то немногое время, что мне осталось, использовать исключительно для моих изысканий. Я, когда она в следующий раз придет, затаюсь, притворюсь спящей и буду проделывать все это до тех пор, пока она не перестанет приходить.