Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Ну, так можно было бы сказать: «Ты жалуешься на своих ближних, собак, на их молчаливость, когда дело касается основополагающих вопросов, ты утверждаешь, им–де известно больше, чем они признают, больше того, что имеет для них значение в жизни, и это умолчание — основание для которого и тайну которого они, разумеется, также умалчивают, — отравляет тебе жизнь, делает ее невыносимой для тебя, ты должна бы ее изменить или покинуть, возможно, но ты же сама собака, обладаешь собачьими познаниями, ну так и поделись ими, выскажи не только в форме вопроса, но и как ответ. Если ты ими поделишься, кто устоит перед тобой? Тут уж и большой хор всего собачьего рода вступит, словно только и ждал этого. Тогда в твоем распоряжении окажется столько правды, ясности, признания, сколько ты захочешь. Крыша нашей низменной жизни, которую ты обвиняешь во всем дурном, поднимется, и все мы, собака за собакой, взойдем в высшие сферы свободы. А если не удастся это и станет еще хуже, чем было до сих пор, если окажется, что полная правда невыносимее, чем полуправда, и если подтвердится, что молчальники, как хранители жизни, правы, если тихая надежда, которую мы все еще питаем, обратится в полную безнадежность, то попытка высказаться того все–таки стоит, ибо так, как тебе жить позволено, ты жить не хочешь. Ну что ж, почему ты ставишь другим их молчание в упрек, а сама молчишь?»

Простой ответ: потому что я собака. Во всем существенном замкнута точно так же, как и остальные, уклоняюсь от ответов на собственные вопросы, сурова из страха. Разве спрашиваю я собак, по крайней мере с тех пор, как стала взрослой, для того, чтобы они мне ответили? Питаю я столь глупые надежды? Раз я вижу основу основ нашей жизни, предполагаю ее глубины, вижу рабочих, что трудятся на этой мрачной стройке, так неужели я еще жду, что в результате моих вопросов все это закончится, будет разрушено, заброшено? Нет, этого я поистине больше не жду. Я их понимаю, я кровь от их крови, от их бедной, всегда вновь юной, всегда вновь требовательной крови. Не только кровь у нас общая, но и наши познания, и не только познания, но и ключ к ним. Я владею ими не без остальных собак, я не могу владеть ими без их помощи.

С затверделой костью, содержащей самый благородный мозг, можно справиться, если совместно вгрызаться в нее всеми зубами всех собак. Это, разумеется, лишь образ и преувеличение; были бы все зубы на то готовы, им бы не пришлось грызть, кость сама раскрылась бы, и костный мозг был бы доступен самой слабой собачонке. Придерживаясь моего образа, я нацеливаю, однако, свое намерение, мои вопросы, мои изыскания на нечто чудовищное. Я хочу побудить всех собак собраться, хочу, чтобы под воздействием их готовности кость раскрылась, хочу затем распустить их, чтобы они продолжали жить своей жизнью, которая им мила, и тогда уже, оставшись одна, во всей округе одна, высосать весь костный мозг. Это звучит чудовищно, звучит почти так, словно я хочу насытиться не только мозгом из той кости, а мозгом всего собачьего рода. Но это же всего–навсего образ. Костный мозг, о котором здесь идет речь, это не еда, это совсем противоположное — это яд.

Своими вопросами я подстегиваю только себя саму, хочу распалить себя молчанием, которое только одно и отвечает мне. Как долго сможешь ты выдержать, что род собачий — а это благодаря твоим изысканиям все больше доходит до твоего сознания, — молчит и всегда будет молчать? Как долго сможешь ты выдержать их молчание — звучит, заглушая все частные вопросы, мой главный вопрос жизни: он поставлен только мне и не тяготит никого другого. К сожалению, мне на него легче ответить, чем на частные вопросы: предположительно, я буду выдерживать их молчание до своего естественного конца, беспокойным вопросам все больше противостоит спокойствие старости. Я, наверное, умру молча, окруженная молчанием, едва ли не мирно, и я ожидаю свой конец спокойно. Достойное восхищения, сильное сердце, преждевременно не изнашиваемые легкие даны нам, собакам, словно по злому умыслу, мы, противостоим всем вопросам, даже нашим собственным. Мы истинный оплот молчания, вот мы кто.

Все чаще в последнее время я продумываю свою жизнь, ищу ту решающую, во всем виновную ошибку, которую я, быть может, совершила, и не могу ее найти. А я, конечно же, ее совершила, ибо если бы я ее не совершила и тем не менее добросовестной работой на протяжении всей своей долгой жизни не достигла того, чего хотела, то было бы доказано, что то, чего я хотела, было невозможно, из чего следовала бы полная безнадежность. Взгляни на дело твоей жизни! Поначалу исследования относительно вопроса: откуда берет земля пищу для нас? Молоденькая собака, по сути, разумеется, жадно жизнерадостная, я отказалась от всех наслаждений, избегала развлечений, зарывала от соблазнов голову меж лап и принималась за работу. Это не была научная работа, ни по моей эрудиции, ни по методам, ни по цели. Это, надо думать, были ошибки, но решающими они быть не могли. Я мало училась, поскольку рано оторвалась от матери, вскоре привыкла к самостоятельности, вела вольную жизнь, а слишком ранняя самостоятельность не благоприятствует систематическому обучению. Но я многое видела и слышала, разговаривала со многими собаками самых разных пород и профессий, и все, думается мне, не без пользы усвоила, а отдельные наблюдения не без успеха сочетала, что в какой–то степени возместило мне учение, кроме того, самостоятельность, хоть и идет учению во вред, но для собственных изысканий в известном смысле оказывается преимуществом. А в моем случае она была тем более необходима, что я не имела возможности следовать истинно научной методике, так как не могла пользоваться работами предшественников и устанавливать связи с современными исследователями. Мне приходилось рассчитывать только на себя, начинать с самого начала, с сознанием, счастливым для юности, но для старости крайне удручающим, что случайная заключительная точка, которую я поставлю, должна стать и окончательной. Была я и вправду так одинока со своими изысканиями теперь и во все времена? Да и нет. Не может быть, чтобы всегда, да и сегодня еще, кое–кто из собак и тут и там не был бы в моем положении. Так скверно дела мои обстоять не могут. Ни на йоту не отступаю я ни в чем от истинно собачьей натуры. Каждую собаку, как и меня, отличает неодолимое стремление задавать вопросы, а меня, как и каждую собаку, отличает неодолимое стремление хранить молчание. Каждого отличает неодолимое стремление задавать вопросы. Разве смогла бы я иначе добиться своими вопросами даже самых легких потрясений, какие посчастливилось мне часто с восторгом видеть, с восторгом, правда, преувеличенным, и разве не удалось бы мне, если бы со мной все обстояло иначе, добиться куда большего. А что меня отличает неодолимое стремление хранить молчание, не нуждается, к сожалению, в каком–то специальном доказательстве. Я, стало быть, принципиально ничем не отличаюсь от других собак, а потому меня признает, несмотря на несхожесть во мнениях и нерасположение, каждая собака, да и я поступлю с каждой собакой точно так же. Различна только смесь элементов нашей несхожести, для каждой особи эта несхожесть очень велика, а для народа в целом незначительна. Так что же, смесь этих несхожих, всегда имеющихся в наличии элементов в недрах прошлого и настоящего никогда не окажется похожей на мою смесь, и, если уж мою смесь называть несчастливой, не окажется ли та куда более несчастливой? Это противоречит всему накопленному опыту. Мы, собаки, владеем самыми поразительными профессиями. Профессиями, в существование которых и поверить было бы нельзя, если бы не имелись о них сообщения, достойные всяческого доверия. При этом я всегда охотнее всего беру для примера воздушных собак. Когда я впервые услышала о такой собаке, я расхохоталось, ни за что не хотела в это поверить. Как? Есть будто бы собака самой мелкой породы, ненамного больше моей головы, и даже в почтенном возрасте она не больше, и собака эта, разумеется, слабосильная, по внешнему виду искусственное, незрелое, сверхтщательно причесанное создание, неспособное совершить порядочный прыжок, эта собака, как рассказывают, передвигается, главным образом, по воздуху, при этом, однако, не совершая никакой видимой работы, а оставаясь в покое. Нет, рассказывать мне подобные истории значило чересчур нагло пользоваться простодушием молодой собаки, считала я. Но вскоре затем я услышала, как другие собаки рассказывали о другой воздушной собаке. Сговорились они, что ли, чтобы дурачить меня? Но потом я увидела собак–музыкантов, и с тех пор считала, что все возможно, никакие предубеждения не ограничивали мои познавательные способности, я добиралась до сути самых бессмысленных слухов, прослеживала их, насколько это было в моих силах, самое бессмысленное казалось мне в этой бессмысленной жизни правдоподобнее, чем все осмысленное, и для моих изысканий особенно продуктивным. Так и эти воздушные собаки. Я узнала о них многое, мне, правда, и до сего дня не привелось увидеть ни одной из них, но в их существовании я уже давно твердо убеждена, и в моей картине мира они занимают значимое место. Как чаще всего, так и в этом случае задуматься меня заставляет, конечно, не их искусство. Ведь просто странно, кто уж станет оспаривать, что собаки эти способны парить в воздухе, удивляюсь этому я, как и весь собачий род. Но еще более странным представляется мне бессмысленность, безмолвная бессмысленность их существования. В общем, она никак не обоснована, они парят в воздухе, вот и все, жизнь идет своим чередом, тут и там кое–кто считает это искусством, а их — исполнителями, и все. Но почему, добрейший мой собачий род, почему же парят эти собаки? Каков смысл их профессии? Почему они ни единым словом не объясняют нам этого? Почему парят они там, в вышине, их лапы, гордость собаки, хиреют, они отделены от кормящей земли, не сеют, а все–таки жнут, и будто бы даже особенно хорошо питаются за счет собачьего рода. Смею польстить себе, но я моими вопросами внесла в эти дела все же кое–какое оживление. Теперь начинают все сказанное обосновывать, какие–то обоснования наматывать в единый моток — начинают, но дальше этого начала не идут. Однако и это уже кое–что. И тут обнаруживается хоть и не искомая правда — так глубоко мы никогда не докопаемся, — но все же кое–что из глубин неразберихи и лжи. Все бессмысленные явления нашей жизни, а самые бессмысленные тем более, можно обосновать. Не полностью, конечно, — в этом–то вся чертовщина, — но в достаточной мере, чтобы защититься от неприятных вопросов.