Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Я вспоминаю один случай из моей юности; я была тогда в том блаженном, необъяснимом волнении, какое, надо думать, все переживают в детстве, я была еще совсем молоденькой собакой, все мне нравилось, все имело ко мне какое–то отношение, я полагала, что вокруг меня происходят великие события, я их застрельщик, я должна отдать им свой голос, события, ход которых трагически затянется, если я не встану за них горой, не отдамся им всем существом; н-да, фантазии детей, с годами на улетучиваются. Но в те года они меня одолевали, я была целиком в их власти, и тогда приключилось действительно нечто чрезвычайное, что, казалось, оправдывало самые безумные ожидания. Собственно, ничего чрезвычайного не произошло, позже я достаточно часто была свидетелем подобных и еще более удивительных событий, но в ту пору происшедшее произвело на меня сильное, первое неизгладимое впечатление, давшее многим последующим событиям определенную настроенность. Дело в том, что я встретила небольшую компанию собак, вернее говоря, не я встретила ее, а она наскочила на меня. Я тогда долго бежала сквозь тьму, предчувствуя великие события, — предчувствие это, однако, было обманчивым, ибо оно томило меня постоянно, — долго бежала сквозь тьму, металась во всех направлениях, слепая и глухая ко всему, ведомая не чем иным, как неопределенным мечтанием, и внезапно остановилась, чувствуя, что здесь я в том самом, нужном месте, глянула вокруг и что же — кругом светлый день, правда, чуть туманный, все насыщенно бушующими, перебивающими друг друга запахами, я приветствовала утро сумбурным лаем, и тут — словно бы я их накликала, — откуда–то из неведомой тьмы, поднимая ужасающий шум и гам, какого мне еще и слышать не доводилось, вышли на свет семеро собак. Если бы я совершенно ясно не видела, что это собаки и что именно они принесли с собой этот шум и гам, хотя я не понимала, как они его создают, я бы тотчас убежала, ну а так — я осталась. В ту пору я еще почти ничего не знала о той творческой музыкальности, которой одарены только собаки, музыкальность эта до нынешнего дня естественно ускользала от моей медленно развивающейся наблюдательности, хотя музыка окружала меня уже с младенчества, как само собой разумеющийся, непременный элемент жизни, который отделять от всей моей обычной жизни ничто меня не вынуждало, окружающие только намеками, соответствующими детскому разумению, пытались обратить мое внимание на это обстоятельство; тем более поразительное, прямо–таки ошеломительное впечатление произвели на меня те семь великих музыкантов. Они не разговаривали, они не пели, они в общем–то молчали, едва ли не с ожесточением, но из пустого пространства они извлекали волшебную музыку. Все было музыкой: как они поднимали и опускали лапы, повороты их туловища, их бег и их покой, положения, какие они занимали по отношению друг к другу, их хороводное смыкание, которое они поддерживали друг с другом, когда одна собака опиралась передними лапами о спину другой, и они так выстраивались, что первая, не падая, выдерживала на себе тяжесть всех остальных, или когда выстраивали из своих крадущихся по земле тел сложнопереплетенные фигуры и никогда не ошибались; даже последняя в ряду собака, хоть и не была вполне уверенной, не всегда сразу устанавливала контакт с другими‚ и даже иной раз в какой–то мере сбивалась, подхватывая мелодию, но неуверенной была она только по сравнению с превосходной уверенностью других, и даже будь она еще более неуверенной, даже при полной ее неуверенности, ничто не могло испортить музыку, ведь другие, великие мастера, неколебимо выдерживали ритм. Но их едва было видно, их всех едва было видно. Они откуда–то вышли, ты их в глубине души приветствовала, как собак, хотя, правда, была весьма смущена шумом и гамом, их сопровождавшим, но все же это были собаки, собаки, как и ты, и ты привычно следила за ними, как за собаками, которых встречаешь по дороге, ты хотела к ним подойти, обменяться приветствиями, они были совсем близко, эти собаки, правда, гораздо старше меня и не моей длинношерстной пушистой породы, но все–таки не столь уж чуждые мне по величине и общему облику, скорее, хорошо мне знакомые, многих собак такой или сходной породы я знала; но пока ты предавалась подобным размышлениям, музыка постепенно брала верх, буквально захватывала тебя, увлекала тебя от этих реально существующих маленьких собак, и ты, совершенно против своей воли, сопротивляясь изо всех сил, стеная, словно бы тебе причиняли боль, не смела более ни о чем другом думать, а только о звучащем со всех сторон, — с высоты, из глубины, отовсюду, включающем слушателя в свою средину, дубасящим его, подавляющим из–за его сокрушенного, даже в такой близости, что это было уже далью — только о едва слышном фанфарном запеве. А потом тебя отпускал, ибо ты была слишком обессилена, слишком сокрушена, слишком слаба, чтобы еще что–то слышать, тебя отпускал, и ты видела, как эти семь маленьких собак торжественно шествовали, совершали прыжки, ты хотела, сколь явно ни выказывали они своего отрицательного отношения, позвать их попросить совета, осведомиться, что же они тут делают, — я была ребенком и полагала, что всегда и всех вправе спрашивать, — но едва я пыталась начать, едва у меня возникало ощущение доброго, привычного собакам контакта с этими семью, как тут же опять гремела их музыка, повергала меня в обморочное состояние, заставляла вертеться волчком, словно бы я — одна из тех музыкантов, хотя я была всего–навсего их жертвой, бросала меня туда и сюда, как ни умоляла я о пощаде, и в конце концов спасала меня от своего насилия тем, что вгоняла в чащобу кустарника, который в той местности рос повсюду и который я до сих пор не замечала, теперь он окружил меня плотным кольцом, пригнул мою голову и позволил, — пусть там, на воле, музыка во всю гремит, — перевести дух. Поистине, больше, чем искусству этих семи собак — оно было мне непонятно, и к тому же не вызывало у меня никаких представлений, выходило за пределы моих способностей, — я удивлялась мужеству‚ с каким они полностью и в открытую подставляли себя тому, что сами творили, и спокойно, сверх своих сил, спокойно выносили ими творимое, и оно не ломало им хребет. Правда, внимательно понаблюдав из своего укрытия, я поняла, что это было не столько спокойствие, сколько величайшее напряжение, с каким они работали, их, казалось бы, так уверенно двигающиеся лапы дергались при каждом шаге в непрерывной пугливой дрожи. Застылым, точно в отчаянии, взглядом смотрели они друг на друга, а язык, что они то и дело с усилием подбирали, тотчас вновь вяло вываливался из пасти. Нет, конечно же, не страх за успех так волновал их; кто отваживался на подобное, приводил подобное в исполнение, тот не мог испытывать страха. Перед чем — страха? Кто заставлял их делать то, что они здесь делали? И я не в силах была сдержаться, особенно оттого, что по непонятной причине мне вдруг показалось, что они нуждаются в помощи, и потому я громко и требовательно выкрикнула сквозь их шум и гам мои вопросы. Они же — непостижимо! непостижимо! — они не ответили, они делали вид, словно меня и нет вовсе. Собаки, не отвечающие на обращение собак, — это нарушение правил хорошего тона, каковое самой маленькой, равно как и самой большой, собаке ни при каких обстоятельствах не прощается. Что же, может быть, это все–таки не собаки? Но как же не собаки, ведь я же слышала, внимательно теперь прислушиваясь, даже тихие оклики, которыми они друг друга подбадривали, которыми обращали внимание друг друга на трудности, предостерегали от ошибок, я же видела, что последняя самая маленькая собака, которой выпадала большая часть окликов, то и дело на меня косилась, так, словно ее одолевала охота мне ответить, но она себя сдерживала, ибо это, видимо, не разрешено. Но почему это не разрешено, почему же то, чего всегда безоговорочно требуют наши законы, на этот раз не разрешено? Это возмутило меня, я едва не забыла о музыке. Эти собаки нарушали наш закон. Какими бы великими волшебниками они ни были, закон обязателен и для них, это я, ребенок, уже прекрасно понимала. И тут я заметила еще кое–что. У них действительно была причина молчать, если только молчали они из чувства вины. Ведь как же они себя вели! И из–за неутихающей музыки я этого до сих пор не замечала, они же отбросили всякий стыд, эти несчастные совершали одновременно самое смехотворное и самое неприличное, они ходили выпрямившись на задних лапах. Ах, черт! Они оголяли себя и чванливо выставляли свою наготу напоказ; они немало гордились этим, и если на какой–то миг следовали доброму побуждению и опускали передние лапы, так тут же буквально пугались, словно это была ошибка, словно природа — это ошибка, и снова быстро поднимали лапы, и взгляд их, казалось, просил прощения за то, что они должны немного умерить свою греховность. Мир, что, обезумел? Где я? Что же произошло? Теперь я ради своего собственного дальнейшего существования не могла больше медлить, я высвободилась из окружающего меня кустарника, одним махом выскочила наружу, решила бежать к тем собакам, я, маленькая ученица, должна была стать учителем, должна была разъяснить им, что они вытворяют, должна была удержать их от дальнейших прегрешений.