Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Взгляд его был по–прежнему устремлен вдаль, как вдруг он обнаружил тот самый холм совсем рядом, у дорожки, чуть ли не позади себя. Он поспешил прыгнуть в траву, но, едва нога его оттолкнулась от убегающей вперед дорожки, потерял равновесие и упал на колени у самого холма. За холмом стояли двое, держа в руках могильную плиту. Увидев К., они воткнули камень в землю, и он стал намертво. Тут из–за кустов выступил третий — судя по всему, художник. На нем были только старые штаны, небрежно застегнутая рубаха, на голове бархатный берет‚ в руке он держал простой карандаш и уже на ходу чертил им в воздухе какие–то фигуры.

Этим–то карандашом художник и принялся чертить на плите с самого верху. Плита была высокая, не нужно было даже нагибаться, разве только наклониться вперед: мешала насыпь, а наступить на нее художник не решался. Так он и стоял на цыпочках, опираясь левой рукой о плиту. Каким–то образом он умудрялся простым карандашом вырезать на камне золотые буквы. Он вывел: «Здесь покоится…» Каждая буква выделялась ясно и четко, сверкая золотом. Начертав эти два слова, художник оглянулся на К., но тот жадно следил за возникающей надписью; он и думать забыл о художнике и не спускал глаз с плиты. И в самом деле, художник опять принялся за работу, но она у него не ладилась, что–то ему мешало; опустив карандаш, он снова обернулся к К. Тут и К. наконец посмотрел на художника, увидел, что чем–то он очень смущен, но не понимал чем. Куда девалась его прежняя живость! Это, в свою очередь, смутило К. Так они и стояли, беспомощно глядя друг на друга. Казалось, между ними возникло досадное недоразумение, которое ни тот, ни другой не в силах разрешить. А тут еще некстати на кладбищенской часовне зазвонил небольшой колокол; художник замахал рукой, и он умолк. Но немного погодя снова зазвонил, правда, потише и не так призывно, а словно пробуя голос. Незадача художника так огорчила К., что он безутешно зарыдал и долго всхлипывал, закрыв лицо руками. Художник дал ему успокоиться и, не видя другого выхода, опять взялся за работу. При виде новой черточки, которую он нанес на плиту, К. просиял, но художник работал через силу: у него и шрифт не получался, а главное — не хватало золота. Неуверенно вывел он на камне слепую, но зато непомерно большую букву. Это было «И» — оставалось лишь его закончить. Но тут художник в бешенстве ткнул ногой в могильную насыпь, земля брызнула комьям и во все стороны. И К. наконец понял; но приносить извинения было уже поздно; всеми десятью пальцами врылся он в землю, благо она легко поддавалась; кто–то, должно быть, заранее обо всем подумал; холм был насыпан лишь для виду; под тонким слоем земли зияла большая яма с отвесными стенками, и, повернутый на спину каким–то ласковым течением, К. послушно в нее погрузился. Когда же его поглотила непроглядная тьма и только голова еще тянулась вверх на судорожно поднятой шее, по камню уже стремительно бежало его имя, украшенное жирными росчерками.

Восхищенный этим зрелищем, К. проснулся.

Одни говорят, что слово «Одрадек» славянского происхождения и пытаются на этом основании определить, каким образом это слово возникло. Другие же считают, что оно немецкого происхождения, а славянские языки оказали на него лишь влияние. Но неопределенность того и другого толкования позволяет по праву заключить, что оба они неправильны, тем более что ни одно из них не помогает раскрыть смысл слова «Одрадек».

Разумеется, никто не стал бы заниматься подобными изысканиями, не существуй и вправду некое создание, которое зовется Одрадек. На первый взгляд оно выглядит как плоская звездообразная бобина ниток; и правда, она словно бы обмотана нитками; конечно, это могут быть только обрывки ниток, старые, связанные узлами друг с другом, а также спутанные в комок, самые разные по качеству и цвету. Но это не только бобина, ибо из центра звезды торчит маленький поперечный шпенек, а к тому шпеньку подсоединяется в правом углу еще один. С помощью этого шпенька на одной стороне и одного из лучей звезды на другой вся эта штуковина может стоять прямо — словно на двух ногах.

Тебя так и подмывает решить, что это создание имело прежде какую–то целесообразную форму и теперь оно просто сломано. Однако это не так; во всяком случае, ничто о том не говорит; нигде не видно мест прикрепления или мест излома, которые указывали бы на что–то подобное; штуковина эта представляется бессмысленной, но на свой лад она вполне закончена. Подробнее, впрочем, сказать о ней ничего нельзя, ибо Одрадек исключительно подвижен и поймать его невозможно.

Он водится попеременно на чердаке, на лестничной клетке, в коридорах, в прихожей. Порой его месяцами не видно; тогда он, надо думать, перебирается в другие дома; однако он непременно возвращается опять в наш дом. Порой, когда ты выходишь из двери, а он как раз прислонился внизу к перилам, так и хочется с ним заговорить. Разумеется, ему не задаешь трудных вопросов, а обращаешься с ним — сама его малость обязывает к этому — как с ребенком.

— Как тебя зовут? — спрашиваешь его.

— Одрадек, — отвечает он.

— А где ты живешь?

— Неопределенное местожительство, — говорит он и смеется.

Но смех этот таков, словно порождается без участия легких. Оп звучит, точно шелест в опавших листьях. На этом разговор чаще всего заканчивается. Впрочем, даже этих ответов от него не всегда дождешься; часто он долго молчит, словно деревяшка, какой он и представляется.

Напрасно задаюсь я вопросом, что с ним будет. Может он умереть? Все, что умирает, видело до того какую–либо цель, занималось какой–либо деятельностью и на том измоталось; с Одрадеком это не совсем тот случай. Так неужели он когда–нибудь кубарем покатится вниз по лестнице, волоча за собой нитки, перед моими детьми и детьми моих детей? Он, совершенно очевидно, никому не вредит; но сама мысль о том, что он меня переживет, мне едва ли не мучительна.

Если бы какую–нибудь болезненную, чахоточную цирковую наездницу, сидящую на пошатывающемся коне, месяцами без перерыва гонял по кругу перед неуемной публикой безжалостный, взмахивающий то и знай кнутом шеф, наездницу‚ пролетающую по манежу, рассылая поцелуи, изгибая талию, и если бы эта забава длилась под непрерывный рев оркестра и вентиляторов до все дальше и дальше уходящего седого будущего, сопровождаемая то затухающими, то вновь вспыхивающими овациями, когда хлопающие руки являют собой, собственно, паровые молоты, — тогда, быть может, какой–нибудь юный зритель с галерки поспешил бы вниз по длинной лестнице, мимо всех ярусов, ворвался бы на манеж и выкрикнул: «Стой!» — заглушая фанфары постоянно подлаживающегося оркестра.