Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

В годы «оттепели» были реабилитированы сотни тысяч политических заключенных — многие посмертно. Тогда же стали реабилитировать и тех писателей, художников, ученых — отечественных и зарубежных, — кто долгие годы был гоним, запретен. Заново или впервые издавались книги Томаса Манна, Эрнеста Хемингуэя, Стефана Цвейга, Эриха Марии Ремарка, Леонхарда Франка и других авторов, которые до войны были неизвестны у нас. Идеологическая цензура стала несколько слабее, возникали все новые бреши в стенах, которые должны были охранять заповедники социалистического реализма от разрушающего влияния Запада. Но чиновники «по делам культуры» все же установили четкие критерии: произведение зарубежного автора могло быть достойным перевода и издания, только если его признавали «прогрессивным», «жизнеутверждающим», «народным», «оптимистическим», «развенчивающим бесчеловечное буржуазное общество»; всего лучше, если удавалось вычитать в нем хотя бы между строк стремление к социальной справедливости или предчувствие социальных революций. С помощью таких общих фраз удавалось пропустить к советским читателям многих хороших зарубежных авторов. Сперва в толстых журналах, а потом и в книжных изданиях пришли к нам новые зарубежные писатели: Вольфганг Борхерт, Генрих Бёлль, Грэм Грин, Уильям Фолкнер, Антуан де Сент–Экзюпери, Ганс Вернер Рихтер, Зигфрид Ленц, Габриэль Гарсиа Маркес и другие. Даже великий революционный поэт Бертольт Брехт стал по–настоящему известен в России только после 1956 года: чиновники, ведавшие издательствами и театрами, считали его «модернистом–формалистом»‚ к тому же идеологически неблагонадежным.

Но Кафка оставался трудным случаем. Он давно уже был причислен к пресловутой «декадентской» тройке: Джойс — Кафка — Пруст и оказался в черном списке.

Книгу Кафки я впервые открыл летом 1955 года; «Превращение» и «В исправительной колонии» читать было трудно, минутами тягостно, однако чтение захватывало и хотелось узнать больше об авторе. Некоторых моих друзей, пытавшихся читать эту книгу, отталкивали уже первые страницы «Превращения», их возмущала «жестокая мизантропия», «глубочайшее презрение к человеку», «болезненная абсурдность» и т. д.

Весной 1956 года в Гослите обсуждали издательские планы; говоря о западных авторах, с которыми следует наконец–то познакомить советского читателя, я назвал в числе других Кафку. На это возразил заместитель главного редактора издательства Борис Сучков: «Как могла тебе прийти в голову такая экстравагантная идея? Все, что написал Кафка, — чистейший декаданс, болезненная мизантропия; беспросветно пессимистические описания искаженной действительности».

Через девять лет В. Сучков, ставший к тому времени профессором и директором Института мировой литературы Академии наук, составил первую русскую книгу Кафки и написал предисловие. Он же написал потом еще несколько статей о Франце Кафке, повторяя в них неприязненно–критические суждения.

В первом томе «Литературной энциклопедии» (1962), в статье «Австрийская литература», Кафка наряду с Георгом Траклем и Францем Верфелем характеризуется как «представитель экспрессионистского течения», для которого были типичны «ужас перед жестокостью жизни, предчувствие некой мировой катастрофы, …крайним пессимизмом отмечены романы Ф. Кафки «Процесс» (1925), «Замок» (1926), писателя, оказавшего значительное влияние на декадентскую литературу Австрии и других стран.

Первые серьезные литературоведческие работы о Кафке опубликовал украинский литературовед Дмитрий Затонский в журнале «Иностранная литература» (февраль, 1959). В шестидесятые–семидесятые годы он несколько раз писал о Кафке, издал даже книгу о нем. Творчество и личность Кафки привлекали Затонского вопреки иным рассудочно–идеологическим, эстетическим предубеждениям. Пользуясь испытанными приемами диалектической риторики: «с одной стороны — с другой стороны», «неразрешимая внутренняя противоречивость», «субъективные слабости, но объективное отражение действительности» и т. д., он добивался новых изданий Кафки.

«Других не суди, на себя погляди». Я должен признаться, что написал большую статью о Кафке примерно в то же время, что и Затонский, основываясь на тех же идеологических и эстетических принципах, пользуясь теми же критическими методами, теряясь в тех же противоречиях. Меня поражал Кафка–художник, таинственное могущество его языка, колдовское воздействие его, казалось, бесстрастно холодного повествования. Частицы реального мира, повседневные события, заурядные люди предстают в загадочных, фантастически абсурдных связях и взаимодействиях. Простые и словно бы даже наивные прозаические тексты как бы закодированы, поэтически многозначны, символичны. Однако всегда явственны сочувствие, сострадание автора, его душевная близость к униженным, страдающим, расчеловеченным людям.

Все же то, что Кафка выражает не только свое объективное бессилие, но и роковую невозможность противоборствовать злу и расчеловечиванию, было для меня неприемлемо. Ужас отчужденности и тоску безутешного одиночества, графически резко выраженные во всех его правдоподобных и абсурдных сюжетах, я отвергал как «субъективистские заблуждения», как болезненные искажения картины мира. Правда, я не был таким суровым обвинителем, каким бывал иногда Затонский и всегда — Сучков. Они более решительно, чем я, осуждали Кафку, ведь он так и не осознал, что мир «изменяем», и не понимал, как благотворен теоретический и политический опыт борющегося пролетариата. Но точно так же, как они, я считал, что Кафка при всех его литературных достоинствах не может ни на кого оказывать никакого положительного влияния и тот, кто хочет следовать за ним, учиться у него, обрекает себя на полный упадок.

Об этом я писал в 1957 – 1958 годах в статье «У пропасти одиночества. Франц Кафка и особенности современного субъективизма». Однако ни один литературный журнал не опубликовал мою статью. Редакторам она казалась слишком либеральной: мол, декадент должен быть однозначно разоблачен, более решительно осужден. Только в 1960 году мне удалось поместить эту статью в сборнике «Сердце всегда слева».

Советские авторы, которые с началом «оттепели» получили право время от времени ездить в западные страны, жаловались: «Везде, где мы разговаривали о проблемах международной литературы, нас спрашивали, что мы думаем о Кафке. Но никто из нас даже этого имени не слышал, хоть провалиться со стыда».

Осенью 1962 года в Москву впервые приехала группа писателей из Федеративной Республики Германии: Генрих Бёлль, Рудольф Хагельштанге и Рихард Герлах. В Союзе писателей, в университете, в библиотеках они слышали обычные вопросы: «Каких немецких поэтов и писателей вы более всего цените? Кто, по–вашему, самые значительные современные авторы в Германии и других странах?»