Франц Кафка - Замок. Роман, рассказы, притчи

Но ведь все случилось не так; прекрасная дама, в белом и алом, влетает на манеж сквозь занавес, раздвинутый перед ней гордыми униформистами; директор, преданно ищущий ее взгляда, искательно спешит, задыхаясь, ей навстречу; заботливо подсаживает ее на серую в яблоках лошадь, словно бы она его самая любимая внучка, отправляющаяся в опасный вояж; никак не решается подать кнутом сигнал; в конце концов пересиливает себя и подает его, громко щелкая; бежит с открытым ртом, рядом с лошадью; следит за скачками наездницы внимательным взглядом; едва понимает ее артистизм; пытается предостеречь возгласами по–английски; неистово призывает конюхов, держащих обручи, к сугубой внимательности; перед ее коронным сальто–мортале заклинает оркестр, воздев вверх руки, заглохнуть и конце концов снимает Малышку с дрожащей лошади, целует в обе щеки и тут хоть какое превозношение публики не посчитает достаточным; сама же она, поддерживаемая директором, высоко поднявшись на носки, овеянная пылью, раскинув руки, откинув головку, желала бы поделиться своим счастьем со всем цирком — а раз все случилось так, зритель с галерки прижимается лицом к барьеру и, погружаясь в звуки финального марша, словно в тяжелый сон, рыдает, сам того не замечая.

Я был холодным и твердым, я был мостом, я лежал над пропастью. По эту сторону в землю вошли пальцы ног, по ту сторону — руки; я вцепился зубами в рассыпчатый суглинок. Фалды моего сюртука болтались у меня по бокам. Внизу шумел ледяной ручей, где водилась форель. Ни один турист не забредал на эту непроходимую кручу, мост еще не был обозначен на картах… Так я лежал и ждал; я поневоле должен был ждать. Не рухнув, ни один мост, коль скоро уж он воздвигнут, не перестает быть мостом.

Это случилось как–то под вечер — был ли то тысячный вечер, не знаю: мои мысли шли всегда беспорядочно и всегда по кругу. Как–то под вечер летом ручей зажурчал глуше, и тут я услыхал человеческие шаги! Ко мне, ко мне… Расправься, мост, послужи, брус без перил, выдержи того, кто тебе доверился. Неверность его походки смягчи незаметно, но, если он зашатается, покажи ему, на что ты способен, и, как некий горный бог, швырни его на ту сторону. Он подошел, выстукал меня железным наконечником своей трости, затем поднял и поправил ею фалды моего сюртука. Он погрузил наконечник в мои взъерошенные волосы и долго не вынимал его оттуда, по–видимому, дико озираясь по сторонам. А потом — я как раз уносился за ним в мечтах за горы и долы — он прыгнул обеими ногами на середину моего тела. Я содрогнулся от дикой боли, в полном неведении. Кто это был? Ребенок? Видение? Разбойник с большой дороги? Самоубийца? Искуситель? Разрушитель? И я стал поворачиваться, чтобы увидеть его… Мост поворачивается! Не успел я повернуться, как уже рухнул. Я рухнул и уже был изодран и проткнут заостренными голышами, которые всегда так приветливо глядели на меня из бурлящей воды.

Это был коршун, он долбил мне клювом ноги. Башмаки и чулки он уже изорвал, а теперь клевал голые ноги. Долбил неутомимо, потом несколько раз беспокойно облетал вокруг меня и снова продолжал свою работу. Мимо проходил какой–то господин, он минутку наблюдал, потом спросил, почему я это терплю.

— Я же беззащитен, — отозвался я. — Птица прилетела и начала клевать, я, конечно, старался ее отогнать, пытался даже задушить, но ведь такая тварь очень сильна. Коршун уже хотел наброситься на мое лицо, и я предпочел пожертвовать ногами. Сейчас они почти растерзаны.

— Зачем же вам терпеть эту муку? — сказал господин. — Достаточно одного выстрела — и коршуну конец.

— Только и всего? — спросил я. — Может быть, вы застрелите его?

— Охотно, — ответил господин. — Но мне нужно сходить домой и принести ружье. А вы в состоянии потерпеть еще полчаса?

— Ну, не знаю, — ответил я и постоял несколько мгновений неподвижно, словно оцепенев от боли, потом сказал: — Пожалуйста, сходите. Во всяком случае, надо попытаться…

— Хорошо. — согласился господин, — я потороплюсь.

Во время этот разговора коршун спокойно слушал и смотрел то на меня, то на господина. Тут я увидел, что он все понял; он взлетел, потом резко откинулся назад, чтобы сильнее размахнуться, и, словно метатель копья, глубоко всадил мне в рот свой клюв. Падая навзничь, я почувствовал, что свободен и что в моей крови, залившей все глубины и затопившей все берега, коршун безвозвратно захлебнулся.

— Не знаю, — воскликнул я беззвучно, — я же не знаю. Раз никто не идет, так никто и не идет. Я никому не сделал зла, мне никто не сделал зла, но помочь мне никто не хочет. Никто, никто. Ну и подумаешь. Только вот никто не поможет мне, а то эти Никто–Никто были бы даже очень приятны. Я бы очень охотно — почему нет? — совершил прогулку в компании таких Никто–Никто. Разумеется, в горы, куда же еще? Сколько их, и все они прижимаются друг другу, сколько рук, и все они переплелись, схватились вместе, сколько ног, и все они топчутся вплотную одна к другой. Само собой, все во фраках. Вот так мы и идем. Ветер пробирается всюду, где только между нами осталась щелочка. В горах дышится так свободно! Удивительно еще, что мы не поем.

Погрузиться в ночь, как порою, опустив голову, погружаешься в мысли, — вот так быть всем существом, погруженным в ночь. Вокруг тебя спят люди. Маленькая комедия, невинный самообман, будто они спят в домах, на прочных кроватях, под прочной крышей, вытянувшись или поджав колени на матрацах, пол простынями, под одеялами; а на самом деле все они оказались вместе, как были некогда вместе, и потом опять, в пустынной местности, в лагере под открытым небом, неисчислимое множество людей, целая армия, целый народ, — над ними холодное небо, под ними холодная земля, они спят там, где стояли, ничком, положив голову на локоть, спокойно дыша. А ты бодрствуешь, ты один из стражей и, чтобы увидеть другого, размахиваешь горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто–то должен быть на страже. Бодрствовать кто–то должен.

Первая книга Франца Кафки в русском переводе вышла в 1965 году. Так он впервые оказался в России, через сорок лет после своей смерти.

Правда, в двадцатые годы одна или две короткие публикации появились в журналах, но они остались незамеченными.

Только немногим моим товарищам–германистам в тридцатые годы было знакомо имя Франца Кафки: «…одного из немецких экспрессионистов в Праге», как значилось в «Литературной энциклопедии». Вскользь упоминали Кафку в своих лекциях Луначарский и некоторые профессора, но именно вскользь, не пробуждая к нему интереса.