Сельма Лагерлеф - Том 4. Император Португальский. Возница. Предание о старом поместье. Перстень рыбака

С потолка свисает маленькая электрическая лампочка, и при ее свете он видит, что на кровати лежит больной юноша с красивым, но изможденным лицом. Едва успев бросить на него взгляд, Давид забывает, что лишь недавно испытывал известное сострадание к Георгу. Теперь он готов наброситься на него с прежней яростью.

— Что тебе здесь надо? — кричит он вне себя. — Если ты посмеешь дотронуться до того, кто лежит на этой постели, то будешь мне заклятым врагом, сам знаешь.

Возница бросает на него скорее сострадательный, нежели строгий взгляд.

— Теперь я понимаю, Давид, кто лежит здесь. Когда мы вошли сюда, я этого не знал.

— Знал ты или нет, Георг, дело не в этом, пойми только…

Но Георг делает знак рукой, и Давид тут же обрывает фразу, погружается в молчание, подавленный, охваченный неодолимым страхом.

— Нам с тобой остается лишь покоряться и слушаться, — говорит возница. — Ты не должен ни желать, ни требовать, твое дело молча ждать.

Георг надвигает капюшон на глаза, давая этим понять, что не желает с ним больше говорить. В наступившей тишине Давид слышит, что больной арестант начинает разговор с сержантом.

— Вы думаете, я смогу снова стать человеком? — спрашивает он слабым, но не сердитым и не печальным голосом.

— Ясное дело, сможешь, Хольм, — ласково, но неуверенно, — тебе нужно только сначала поправиться, главное, чтобы спал жар.

— Вы ведь знаете, сержант, я говорю вовсе не про болезнь. Я про то, смогу ли я стать другим, ведь это нелегко тому, кто осужден за убийство.

— Все будет хорошо, Хольм, ведь у тебя есть к кому идти, — отвечает надзиратель, — есть место, где тебя примут.

Лицо больного освещает добрая улыбка.

— Что сказал доктор, осмотрев меня нынче вечером?

— Ничего страшного, ничего страшного. Доктор все время говорит: «Если бы только я мог вызволить его из этих стен, я бы в два счета поставил его на ноги».

Грудная клетка узника поднимается, он втягивает воздух сквозь зубы.

— За эти стены, — бормочет он, — да, за эти стены.

— Я повторяю то, что говорил мне доктор, — продолжает сержант, — но ты не лови меня на слове, а то убежишь от нас опять, как осенью, год тому назад. Это ничего не даст, только дольше будешь сидеть, ясно тебе, Хольм?

— Не бойтесь, сержант. Я теперь стал умнее. Я теперь думаю только о том, чтобы поскорее отсидеть свой срок. А после начну новую жизнь.

— Да, в этом ты прав, теперь у тебя будет новая жизнь.

В голосе надзирателя звучат торжественные нотки.

Давид Хольм, слушая их, страдает сильнее, чем больной.

— Они заразили его в этой тюрьме, — бормочет он, в ужасе раскачиваясь всем телом. — Теперь здоровье его погублено. А какой красивый он был, какой сильный и веселый.

— А вы, сержант… — начал больной, но тут же, заметив нетерпеливый жест надзирателя, быстро спросил: — А может, мне не положено с вами разговаривать?

— Нет, сегодня ночью ты можешь разговаривать со мной, сколько тебе вздумается.

— Сегодня ночью… — говорит задумчиво больной. — Может быть, потому, что это новогодняя ночь?

— Да, — отвечает сержант, — именно потому, что для тебя начинается счастливый новый год.

— Этот человек знает, что больной умрет нынче ночью, — жалуется брат узника в бессильной ярости. — Поэтому-то он так ласков с ним.

— А вы не заметили, сержант, — продолжает больной свой прерванный вопрос, — что я переменился после побега?

— Да, ты, Хольм, стал с тех пор тихим, смирным, как овечка, у меня нет ни малейшего повода на тебя жаловаться. И все же я снова говорю тебе: не вздумай это повторить!

Больной улыбается.

— А вы не знаете, сержант, отчего со мной случилась эта перемена? Может, вы думаете, это оттого, что после побега я заболел еще сильнее?

— Да, мы, в общем-то, так и решили.

— А это вовсе не оттого, — возражает узник. — Причина тому совсем другая. Я раньше не смел об этом говорить, а сегодня ночью мне хочется рассказать вам.

— Я боюсь, однако, что ты говоришь слишком много, — говорит сержант.

Но видя, что лицо больного мрачнеет, он добавляет:

— Вовсе не потому, что мне надоело тебя слушать, я о тебе же забочусь.

— А вам здесь, в тюрьме, не показалось странным, что я вернулся добровольно? Ведь никто не знал, где я находился, а я сам явился в контору ленсмана и сдался. Вот вы, например, считаете, что я поступил странно?

— Ну, мы, конечно, подумали, что ты так намаялся, что решил сдаться добровольно.

— В самом деле, первые дни мне было лихо. Но ведь меня не было здесь целых три недели. Неужто вы думали, что я все это время сидел зимой в дремучем лесу?

— Нам пришлось так думать, раз ты сам это сказал.

Видно, что слова надзирателя позабавили больного.

— Иной раз приходится обманывать начальство волей-неволей, чтобы не подвести тех, кто тебе помог. Больше мне ничего не оставалось делать, понимаете, сержант? Тем, у кого хватило храбрости принять беглого арестанта, приютить его, нужно отплатить добром. Вы, верно, тоже так думаете.

— Ты задаешь мне вопрос, ответа на который я дать не могу, — терпеливо отвечает надзиратель.

Молодой арестант тяжело вздыхает:

— Дожить бы мне только до того дня, когда меня выпустят, и вернуться к ним, в дом на опушке леса!

Он умолкает и лежит, задыхаясь. Надзиратель смотрит на него с беспокойством. Он хватает бутылку с лекарством, но, увидев, что она пуста, встает.

— Пойду принесу еще этого снадобья, — говорит он и выходит из комнаты.

Возница тут же садится на его место возле постели. Он ставит косу так, чтобы юноша не мог видеть ее, и откидывает назад капюшон.

При виде этой страшной фигуры, сидящей рядом с его братом, Давид Хольм начинает всхлипывать жалобно, как ребенок, но сам юноша не проявляет беспокойства. Он лежит в горячке, не замечая, что рядом с ним сидит незнакомец, он думает, что это все тот же сержант.

— Это такой маленький домишко, — говорит он, задыхаясь.

— Помолчи лучше, тебе тяжело напрягаться, — успокаивает его возница. — Начальству известно все до мелочей, оно только виду не показывает.

Больной смотрит на него с удивлением.

— Да, Хольм, не делай большие глаза, — продолжает возница, — погоди-ка, я все тебе сам расскажу! Думаешь, мы не знаем, что один человек прокрался однажды утром в маленький домишко на краю большого села, надеясь, что дома никого нет? Ведь мы здесь, в тюрьме, тоже люди. Скажу тебе, что было дальше. Этот человек вошел в дом и испугался, потому что дом этот не был пуст, как он полагал. На широкой постели возле стены лежал и смотрел на него больной мальчик. Человек медленно подошел к нему, но тот закрыл глаза и лежал не шевелясь, как мертвый.

«Почему ты лежишь среди бела дня? — спросил человек. — Ты что, болен?»

Ребенок не шелохнулся.