Хилари Мантел - Год Шекспира

His testy master goeth about to take him
When, lo, the unbacked breeder, full of fear,
Jealous of catching, swiftly doth forsake him;
With her the horse, and left Adonis there.
As they were mad unto the wood they hie them,
Outstripping crows that strive to overfly them.

All swol’n with chafing, down Adonis sits,
Banning his boist’rous and unruly beast.

Манит пусть низкое чернь! А мне
Аполлон белокурый
Пусть наливает полней чашу
кастальской струей!

Как солнце пурпур свой стремит в зенит,
с зарею хнычущей простившись всласть —
Адонис юный зверя бить спешит.
Одно из двух: охота или страсть.
Венера льнет к нему, утратив стыд,
надеясь, что мальчишку обольстит.

«Ты, чья краса моей красе укор
трехкратный! Ты, что сладостью своей
не только смертным — нимфам нос утер —
румяней роз, белее голубей!
Творений краше у Природы нет!
Умрешь — померкнет мир тебе вослед!

Молю: ну спешься, юный сердцеед.
Пусть гордый конь в сторонке отдохнет.
Яви мне эту милость — и в ответ
укромным тайнам потеряешь счет.
Присядь со мной — здесь змеи не шипят —
и выпей поцелуя сладкий яд.

Ты не пресытишь уст — столь многолик
мой голод. Каждый поцелуй — секрет:
вот — десять кратких, как единый миг,
и бесконечный, длительный — вослед.
Так летний день для нас среди забав
промчится как единый миг, стремглав».

Возлюбленного за руку берет.
Готова ему кожу облизать,
и терпкий, смертный, юношеский пот
богине — как целительный бальзам.
Неистова в желании своем,
с коня стянула юношу силком.

В одной руке поводья жеребца,
другой — настойчиво к себе влечет
набрякшего смущением юнца,
скривившего недоуме́нно рот.
Она вся раскраснелась, жарко льнет.
Он красен от стыда, но сам — как лед.

На сук уздечку — конь не удерет! —
проворно крепит. Сколь любовь сильна!
Теперь пришел наезднику черед —
его повергла на́ спину она
(мечтая в тайне, чтоб наоборот).
Не страстью, так хоть силою возьмет!

Она упала следом. Так и льнет.
Коленями и бедрами зажат,
он лишь мычит — впилась губами в рот.
Целуясь, невозможно возражать.
Страсть намекает быстрым язычком:
«Бранишься? Поцелуй губам — замком».

Чтоб охладить в мальчишке жар стыда,
она лукаво льет потоки слез —
потом их осушает без труда
дыханьем легким, золотом волос.
Бесстыдством он проказницу корит —
но тотчас поцелуем рот закрыт.

Так, как порой неистово, взахлеб
голодные орлицы клювом рвут
плоть, перья, кости жертвы — чтобы зоб
успеть забить за несколько минут —
лоб, щеки, шею ищет жадный рот.
Переведет дыханье — вновь начнет.

Не в силах вырваться, юнец сердит.
Их лица взмокли — но не страсти пот,
а пар дыхания щеку влажнит.
Она его самозабвенно пьет.
Ей кажется, что вся она — цветник,
а он дождем небесным к ней приник.

Глянь! Словно птенчик, угодивший в сеть,
Адонис бьется — столь ему претят
ее объятья, что крепки, как смерть.
От гнева он прекраснее стократ.
Пусть ливень реку делает полней —
опасен берегам сезон дождей.

Надеясь пробудить в нем аппетит,
на ушко шепчет сотни сладких слов.
А привереда губы воротит —
то бел как мел, то от стыда пунцов.
Румянцем пышущий он лаком ей,
а побледнел — любовь еще сильней.

У любящих нет выбора. И вот
бессмертная дает юнцу обет,
что обретет свободу, коль вернет
хотя б единый поцелуй в ответ:
пускай от долгих слез щека влажна,
лобзание оплатит долг сполна.

Он задирает голову — хитер,
как щеголь, что сквозь локонов покров
глазеет — но, ответный встретив взор,
потупится. Он уступить готов.
Уста раскрыты. Жар ее объял —
а он, зажмурясь, увильнул, нахал.

Как путнику, что жаждой изможден —
глоток насущный — так бедняжке был
тот поцелуй, что дать страшился он.
Водой охолонули — пуще пыл.
«Жестокосердный, смилуйся, малыш! —
ведь я молю о поцелуе лишь!

О том молю, о чем молил меня
жестоковыйный Бог войны — герой,
что без сражений не провел ни дня.
Натешившись кровавою игрой,
о том, чем ты сегодня пренебрег,
как раб молил победоносный бог.

Он мой алтарь оружием своим
украсил, шлем склонил, отбросил щит.
Учился играм, танцам пантомим —
дурачащийся увалень смешит.
Забыл муштру, смирил свой грубый нрав,
не поле брани — ложе ласк избрав.

Так победитель побежденным стал.
На цепь из алых роз посажен — он,
пред чьим напором уступала сталь —
надменностью лукавою сражен.
Тебе же та — что выиграла бой
с владыкой битв — готова стать рабой.

Касаньем губ богиню удостой!
(Мои не столь прекрасны — все ж красней
иных.) Ведь поцелуй ни твой, ни мой —
наш общий. Взгляда отводить не смей!
Глазам моим ты безраздельно люб —
так что ж мешает единенью губ?

Смущен? Давай зажмуримся, чтоб днем
настала ночь — и одолеешь стыд.
Любовью наслаждаются вдвоем:
осмелься же, ведь нас никто не зрит.
Что до фиалок, ставших ложем нам —
то сплетничать не свойственно цветам.

Нежнейший пух над верхнею губой
свидетельствует, сколь невинен ты.
Спеши любить, пока ты молодой —
недолог век у смертной красоты.
Коли не срежешь вовремя бутон —
либо сгниет, либо зачахнет он.

Будь я стара, морщиниста, дурна —
шершава кожа, волос не упруг,
жирна или костлява, лишена
изящества — понятен твой испуг.
Ответствуй, равнодушный истукан,
ужель во мне ты отыскал изъян?

Глянь! На челе морщины ни одной
и серых глаз подвижна глубина.
Я молодею каждою весной.
Плоть горяча, округла и нежна.
Коснусь тебя — ладонь моя влажней.
Страшусь, расплавится в руке твоей.