Франц Кафка - Неизвестный Кафка

307. Самое нижнее помещение океанского теплохода, протянувшееся вдоль всего корабля, совершенно пусто; правда, высота его не больше метра. Такого пустого пространства требует конструкция судна. Впрочем, оно не совсем пусто, оно принадлежит крысам.

308. У меня с давних пор имелось определенное подозрение на собственный счет. Но возникало оно лишь изредка, на время, с большими паузами, достаточными, чтобы забыть о нем. К тому же все это были такие мелочи, которые наверняка возникают и у других — и у них тоже ничего серьезного не означают, — скажем, удивление при виде собственного лица в зеркале, или отражения своего затылка — или даже всей фигуры, — когда на улице неожиданно пройдешь мимо зеркала.

309. У меня с давних пор имелось определенное подозрение на собственный счет, — подозрение, примерно аналогичное тому, какое имеет усыновленный ребенок в отношении своих приемных родителей, даже если в нем заботливо поддерживается вера в то, что приемные родители — его родные. Это подозрение возникает, даже если приемные родители любят ребенка как своего собственного, не жалея для него нежности и терпения; это такое подозрение, которое проявляется, видимо, лишь временами, и с большими промежутками, и лишь по незначительным случайным поводам, но которое тем не менее живет, и если его не заметно, то оно не исчезло, а собирается с силами и в подходящий момент одним скачком может развиться из крохотного неудовольствия в огромное, дикое, злобное, ничем более не сдерживаемое подозрение и без размышлений уничтожить всякую общность между подозревающим и подозреваемым. Я чувствую его шевеление, как беременная женщина чувствует движение своего ребенка, и кроме того, я знаю, что его действительного рождения я не переживу. Живи, прекрасное подозрение, мой огромный, могущественный бог, и позволь мне умереть, породив тебя, позволившему себе родиться от меня.

310. Меня зовут Аир. Имя не то чтобы какое-то необычайное, но все же достаточно бессмысленное. Оно всегда давало мне пищу для размышлений. «Неужели, — спрашивал я себя, — тебя зовут Аир? Это правда?» Даже если ограничиться только твоей большой родней, и то найдется много людей, которые носят имя Аир и своим существованием придают этому, вообще говоря, бессмысленному имени вполне положительный смысл. Они родились Аирами, Аирами и умрут, примиренные, — по крайней мере, примиренные с именем. {143}

311. Один юный честолюбивый студент, очень интересовавшийся феноменом эльберфельдских лошадей и досконально изучивший и обдумавший все, что по этому поводу появлялось в печати, решил своими силами провести эксперименты в том же направлении, с самого начала взявшись за дело совершенно иначе и, по его мнению, несравненно правильнее, чем его предшественники. Правда, собственно денежные его средства были недостаточны, чтобы он мог позволить себе проведение широкомасштабных экспериментов, и если бы лошадь, которую он намеревался закупить для своих опытов, оказалась твердолобой — а это даже при напряженнейшей работе можно было установить только через несколько недель, — то он на продолжительное время лишился бы всяких перспектив начать новые эксперименты. Это, однако, не слишком его пугало, так как его методом можно было преодолеть, по всей вероятности, любую твердолобость. Тем не менее, будучи по натуре человеком предусмотрительным, он уже при подсчете расходов, которые у него возникнут, и средств, которые он может мобилизовать, действовал строго систематически. Деньги, требовавшиеся для минимального обеспечения его существования в процессе обучения, до сих пор регулярно каждый месяц присылали ему родители, бедные провинциальные коммерсанты; от этой поддержки он и впредь не собирался отказываться, хотя, естественно, учение, за которым издалека с большими надеждами следили его родители, безусловно придется бросить, если он хочет добиться ожидаемого большого успеха в той новой области, в которую он теперь вступит. О том, чтобы родители поняли эту его работу или, тем более, стали помогать ему в ней, нечего было и мечтать, значит, он должен скрывать от них свои намерения, как бы это ни было для него мучительно, и поддерживать в них уверенность в том, что он планомерно продолжает свое прежнее обучение. Этот обман родителей был лишь одной из жертв, которые он должен был принести на алтарь своего дела. Для покрытия предполагавшихся в плане его работы больших расходов, присылаемых родителями сумм хватить не могло. Так что начиная с этого момента студент собирался бóльшую часть дня, — до сих пор он посвящал ее занятиям, — употреблять для дачи частных уроков. А вот уже бóльшая часть ночи должна была использоваться для самой работы. Выбрать это ночное время для обучения лошади студент принужден был отнюдь не только под влиянием неблагоприятных внешних обстоятельств; для реализации тех новых принципов, которые он хотел ввести в обучение лошадей, в силу различных причин больше подходила ночь. Так, он считал, что даже самое краткое отвлечение внимания лошади наносит непоправимый ущерб обучению, и ночь обеспечивала ему максимально возможную защиту от этой опасности. Что же касается повышенной возбудимости, которая охватывает человека и животное, когда они ночью бодрствуют и работают, то она определенно требовалась для осуществления его плана. В отличие от других знатоков, он не боялся проявлений дикого нрава лошади, наоборот, они были ему нужны, он даже намерен был их вызывать, если и не кнутом, то раздражающим воздействием своего постоянного присутствия и постоянных занятий. Он утверждал, что при правильном обучении лошади не должно быть никаких частных успехов, а те частные успехи, которыми в последнее время так неумеренно хвастались разнообразные лошадники, представляли собой либо просто-напросто плоды воображения воспитателей, либо, что еще хуже, совершенно явные признаки того, что до какого-то общего успеха дело так никогда и не дойдет. Сам он как раз более всего хотел уберечь себя от достижения частных успехов; самодовольство его предшественников, полагавших, что если удаются маленькие счетные фокусы, то уже что-то достигнуто, казалось ему непостижимым: это было все равно, как если бы обучение ребенка хотели начинать с тупого вдалбливания ему начала таблицы умножения — хоть бы он при этом оставался слеп, глух и бесчувствен по отношению ко всему человечеству. Это было так глупо, эти вопиющие ошибки других лошадиных тренеров казались ему иногда столь пугающе ясными, что у него даже возникали сомнения на свой собственный счет, потому что это ведь было почти невозможно представить, чтобы какой-то одиночка, к тому же еще и неопытный одиночка, движимый лишь неким непроверенным, но, правда, глубоким и прямо-таки звериным убеждением, был прав, а все остальные знатоки — нет.