Владимир Амфитеатров-Кадашев - Зум-Зум

— Сударыня, удивленно спросил А. П. — чем могу служить?

Женщина знаком показала, чтобы он запер двери и спокойно уселась перед письменным столом. Это А. П. не понравилось.

— Сударыня, сердито сказал он, — потрудитесь объяснить… Женщина укоризненно покачала головой. Взяла со стола портрет Ласточки, бросила на пол и презрительно оттолкнула ногой, Фотография Козихинской невесты отлетела в дальний угол, а женщина скрестила на груди руки и засмеялась прямо в лицо А. П.

— Сударыня, ваше поведение… возопил тот. — Как понять его? Кто вы? Зачем вы? Почему вы? Или, быть может, вы — та самая жар-птица, которую я вызывал, как дурак, разбив электрическую лампу? В таком случае, видна птица по полету. Поведение ваше столь же глупо, сколь было глупо мое собственное.

Женщина засмеялась еще пуще.

— Я Зум-Зум… сказала она.

— А если Зум-Зум, то и зумзумте где-нибудь в другом месте. Меня же прошу оставить в покое.

С этими словами Козихин повернулся к двери.

Но Зум-Зум легко и мягко вскочила с кресла, подбежала к А. П. и положила тонкие, теплые руки ему на плечи.

— Милый, не сердись, заговорила она, заглянув в его лицо хрустальными и прозрачными очами своими, не сердись, дорогой… Я так хочу, чтобы ты остался со мною навсегда… навсегда… А пока не выполнено мое желание, я не успокаиваюсь, мятуюсь и капризничаю, милый, родной, дорогусенька… За это у нас меня и прозвали Зум-Зум.

— Где это у вас? На Нижней или на верхней Болвановке? — думал съязвить Козихин.

Но язва его, entre nous soit dit, более, чем плоская, была принята Зум-Зум с равнодушием.

— Нет, в Элефантине.

— Элефантина? Это что же, собственно, ресторан такой или кафешантан? Или, может быть, кинематограф?

— О, нет, дорогой. Элефантина— не то, что ты думаешь. Элефантина моя родина. Я хочу тебя увести туда… Потому ты мне нравишься, и ты — мой.

— А где она находится, твоя Элефантина?

— За большим стеклом, дорогой… Ах, как найти слова, чтобы описать прелесть её, милый. У нас ест зеркальное озеро, задремавшее в темно-зеленых моховых берегах, и на берегу его красный замок с высокой, высокой башней. Замок отражается в озере, и кажется, что их два: один— как следует, а другой— вверх ногами. У окна сидит принцесса в жемчужной короне, и в платье, с длинным шлейфом голубого шелка. Она всегда поет песенку одну и ту же песенку:

Восковые лебеди подплывают, разрезая белою грудью воду, к окнам замка, и принцесса бросает им хлебные корки. А они кивают головками и говорят по-итальянски:

— Grazie. Eccellenza!

— Почему по-итальянски? Какое озеро? Какая царевна? заволновался Козихин.

Но Зум-Зум душистыми руками зажала ему рот.

— Постой, постой… Не говори ничего… только слушай меня, слушай, милый…. Не кончаются чудеса страны моей… Есть темный уголок, где пахнет сладко, ванилью и корицей. Там, под навесом, пунцовыми звездами расцвели большие цветы с круглыми лепестками, там качаются тяжелые кисти желтых скобок банана, там сидит черный арап и говорит арапские стихотворения. Он страшный, зиркает глазищами, зубы скалит на потеху розовым обезьянам, что прыгают без устали по веерным пальмам, простершим вырезные ветви над арапским логовом. Но я-то его не боюсь. Знаю, он добрый. Придешь— ручку поцелует, бананом угостит, ручного кенгуру позволит погладить.

— Чепуха, чепуха, — уже слабея, отмахивался Козихин от Зум-Зум.

Против воли, пьянили, дурманили шелесты её речей, и казалось, от неё самой пахнет сладким, как от бананов таинственного арапа. И хотение странное зарождалось: увидеть смешной и сказочный край, о котором болтала нежданная негаданная гостья ночная.

— Чепуха? — засмеялась Зум-Зум. Чепуха? Не был ты на нашей главной улице. Длинная, длинная, и дома на ней пестренькие. На каждом башенка, на башенке— колокольчик. Ветер играет на колокольчиках вальсы, польки. И все танцует, все танцует под колокольчикову музыку.

— Голубой гусарик с фарфоровой дамой, у которой— платье в золоченых цветочках, а глаза синее моря. Китайцы с беленькими девочками, весёлый ушан-заяц с турчанкой в зеленных шальварах… вертимся, вертимся, блестим и звеним, радостные. Только Великий Слон не пляшет Он — наш бог! Сидит на мраморном пьедестале, смотрит на веселье. Мы его не боимся— он добрый. Можно к нему на спину вскочить и за ухом почесать. Любит. А еще любить, когда сахарцу принесешь… Милый, пойдем со мною к нам, к арапу, к принцессе зеркального озера, к Великому Слону. Мы добрые, мы счастливые, и нет у нас в Элефантине, за большим стеклом, другого закона, кроме любви и радости. Пойдем, родной. Ты слышишь, запели призывные золотые трубы. Ты слышишь веселые голоса наших, манящие тебя? Слышишь, любимый? Слышишь?

Козихин ничего не понимал. Теплые, мягкие, шелковые руки Зум-Зум гладили его щеки, неотступно глядел в душу хрустально-прозрачный взор, и сладко ныло сердце от томного и пряного запаха, — то ли сирень распустилась душистая, то ли пролили тонкие и острые духи?.. Мягко взлетая к вдруг расцветшему яркими цветами потолку, неслись нежные переливы золотых труб, и тихие голоса пели:

И, под обаянием чудодейства милой волшебницы, стала для Козихина его прошлая, ровная и спокойная жизнь глупой, ненадобной, а любовь к Ласточке смешною и маленькой. И показалось, что в золотом пении труб, в нежном шёпоте Зум-Зумовых речей нисходит на него счастье…

Наклонился он к губам ночной гостьи и всего себя отдавая её непонятной, но уже милой воле, сказали:

— Иду…

Вот, собственно, все, многоуважаемый Виктор Викторович.

Правда, на другой день ночное приключение показалось А. П. смешным, хотя и поэтичными сном, но сердце его уже было ранено любовной тоской по таинственной стране Зум-Зум…

Этим и объясняется его странное поведение с Ласточкой по дороге в театр, декламация стихов Иннокентия Анненского («И о Незримой тверда» и т. д.), содержание которых так подходило к его настроению, разговор о золотых трубах и т. д.

И, когда, отправившись искать извозчика, он остался один на пустой улице, и из изнизанных голубым электрическим светом дождевых струй снова возник перед ним милый образ Зум-Зум, забыл он о невесте и пошел за той, которая обещала ему неомраченное счастье…