Аугусто Бастос - Я, верховный

«Письма» и «Царство террора» появились с большим опозданием, ибо оригиналы этих книг затерялись, как Верховный словно бы предвидел и предрек. «Однажды ночью в январе прошлого года, когда все в природе сковал мороз, когда дороги были покрыты снегом, а тротуары стали скользкими от наледи, один из авторов этих «Писем о Парагвае» ехал в лондонском омнибусе из центра в Кенсингтон. Он держал под мышкой рукопись книги. Когда он вылез из экипажа, перед ним, как призрак, вырос негр в плаще и треуголке и преградил ему дорогу, пристально глядя на него. Путешественник поскользнулся и упал. В бледном свете газового рожка странная фигура показалась ему еще более призрачной. Потом негр исчез. Оправившись от ушиба и испуга, путешественник встал и, сильно прихрамывая, удалился от места происшествия. Уже через несколько минут он почувствовал, что у него окоченели руки. И тут до его сознания внезапно дошло, что он потерял рукопись. Он вернулся к злополучному месту падения и принялся искать ее в снегу не без смутного страха при мысли о том, что может снова встретиться с похожим на привидение незнакомцем. Тот больше не появился, но не нашлись и бумаги. На следующий день мы развесили на улицах и дали в газетах объявление о пропаже. Нашедшему предлагалось вознаграждение. Но утерянную рукопись мы так больше и не увидели. Через несколько дней мы получили анонимную записку, где было сказано: «Вернитесь в Парагвай. Там вы найдете рукопись». Мы подумали, что это дурного вкуса шутка кого-нибудь из наших друзей. В Парагвай мы, конечно, не вернулись. Легче было восстановить «Письма». Они имели самый лестный для нас успех. В три месяца, скорее, чем прошел ушиб, весь тираж был распродан. Однако не обошлось и без возражений и критических откликов. Сурово отнесся к нам. например, Томас Карлейль. Он видел в парагвайском Диктаторе самого выдающегося человека в этой части Америки. От Верховного исходил зловещий и мрачный свет, гнездившийся в его уме, утверждает глашатай культа героев, но им он, насколько было возможно, просветил Парагвай. Впрочем, такие враждебные высказывания не только не обесценили наш труд в глазах публики, но и усилили интерес к нему, показав, что его не обошли вниманием люди масштаба великого Карлейля, что весьма способствовало его распространению».

С другой стороны, некоторые современные авторы утверждают, что «Письма» в известном смысле апокрифичны, то есть что Робертсоны, по крайней мере отчасти, воспользовались материалом, рассеянным во многих брошюрах о Верховном, ходивших в то время в Рио-де-ла-Плате, приписав себе авторство. Учитывая «крохоборческие» склонности Робертсонов, благодаря которым они в годы своих южноамериканских похождений сначала разбогатели, а потом разорились, это утверждение не лишено правдоподобия. «Единство стиля» бывших коммерсантов, превратившихся в мемуаристов или романистов, свойственное им умение «рисовать великолепные портреты» и другие литературные достоинства действительно наличествуют в «Письмах» и в «Царстве террора», но это не исключает возможности плагиата. Рассказ или сказка о потере рукописи выдает способность авторов на обман. Это впечатление еще усиливает, без сомнения, тоже выдуманный эпизод фантасмагорического столкновения на лондонской улочке со зловещим призраком во вкусе литературы тайн и ужасов, в то время уже вошедшей в моду. Авторы, по- видимому, хотят намекнуть на появление Верховного из загробного мира с целью похитить у них рукопись, которая, по их словам, должна была послужить могильной плитой для Диктатора. Очевидно, авторы полагали, что их бывший амфитрион уже скончался и что они могут под видом ребяческой побасенки безнаказанно приписать ему еще и эту потустороннюю кражу. Но Верховный был еще жив и ждал у себя в Асунсьоне возможности прочесть уже анонсированные «Письма», которые вышли в свет в 1838 и 1839 гг., незадолго до его смерти. (Прим. сост.)

Жаждя продать дьяволу душу, которой у них уже не было, то есть сбыть свои воспоминания воображаемому читателю, эти твари самой гнусной породы, какую я знаю, измышляют ради его секс-сусального наслаждения сплетни, наветы, небылицы. Они выдают свои собственные пороки за пороки других.

Не столько для того, чтобы угодить этим подлипалам, пресмыкающимся перед деньгами и властью, сколько для того, чтобы использовать их на благо родине, которую они использовали для наживы, я решил назначить их, как подданных Великобритании, то есть Англии, моими представителями в этой стране. Они уже давно осаждали меня просьбами предоставить им эту должность. Для них это было бы ни с чем не сравнимым отличием, а также и средством расширить свои торговые и контрабандистские операции с помощью бумаг, гарантирующих дипломатическую неприкосновенность. Я, разумеется, понимал, что целью этих алчных торгашей было не честное содействие экономическому процветанию нашей нации, а собственное преуспеяние. Их задним мыслям я противопоставлял свои сокровенные и, читая первые, мог не скрывать вторых.

Итак, я вызвал Джона Пэриша Робертсона, старшего из братьев, и изложил ему дело со своей обычной откровенностью.

Д. П. Робертсон в своих «Письмах о Парагвае» так рассказывает об этой встрече.

«Сегодня ночью ко мне явился офицер из дворцовой охраны с не допускающим отказа приглашением: Верховный велит, чтобы вы немедленно пришли к нему.

Я вышел вместе с посыльным, младшим лейтенантом — негром, от которого пахло салом и кухонным чадом. Мне уже было известно, что означают визиты так называемых «офицеров» из эскортного батальона. Он шагал впереди меня, и в темноте был виден лишь его белый уланский китель; я шел на эту встречу, не предвещавшую нам ничего хорошего, с таким ощущением, будто сопровождаю зловонную тень в военной форме, не производившую ни малейшего шума, если не считать шороха шпаги, тершейся о бедро.

Однако, когда я пришел во Дворец, Верховный принял меня приветливее и любезнее, чем обычно. Лицо его светилось чуть ли не жизнерадостностью. Красновато-коричневый, с золотистым отливом плащ ниспадал с его плеч изящными складками. Казалось, он курит сигару с необычайным удовольствием, и в маленьком, скромном зале для аудиенций, где обыкновенно зажигали лишь один светильник, на этот раз горели две большие свечи наилучшей выделки на круглом столике, за которым могли поместиться не более трех человек: это был обеденный стол Абсолютного Властителя той части мира. Он сердечно пожал мне руку: садитесь, пожалуйста, сеньор дон Хуан. Потом пододвинул свой стул к моему и выразил желание, чтобы я его внимательно выслушал.

— Вы знаете, какова моя внешняя политика. Вы знаете, что Парагвай хотели впрячь в одну упряжку с другими провинциями, где царит тлетворная анархия и коррупция. Парагвай благоденствует, как ни одна другая страна. Здесь господствуют порядок, субординация, спокойствие. Но стоит выехать за наши границы, слух ранят пушечный гром и шум распри. Как вы сами могли убедиться, там — разорение и запустение; здесь — процветание, благополучие и порядок. Почему это так? Потому что, кроме того, кто с вами говорит, нет в Америке человека, который знал бы характер народа и был бы способен править им сообразно его нуждам и чаяниям. Это верно или нет? — спросил он меня. Я согласился. Я не мог возразить ему, потому что Верховный не терпит противоречий.