Аугусто Бастос - Я, верховный

Командиры должны следить как за дисциплиной, так и за здоровьем солдат. Парагвайская армия похожа на войско тщедушных мародеров. Ей наносят урон не враги, как бывает в других странах. Она сама обессиливает, губит себя, распадаясь на шайки, которые бесчинствуют, преследуя мулаток и индианок и хлеща водку, контрабандой ввозимую иностранными торговцами, чтобы подкупить наших солдат или, того хуже, поскорее ослабить их и вывести из строя.

Я приказываю вам сурово пресекать эти бесчинства. Немедленно чинить суд и расправу. Виновных в подобных безобразиях расстреливать на месте. В противном случае военный трибунал будет судить самого командира, возлагая на него ответственность за последствия его попустительства.

Индейское население, в особенности женщины, заслуживает особой защиты. Индейцы тоже парагвайцы. Как коренные жители этой страны, они имеют на нее больше прав, чем кто бы то ни было. Предоставьте им жить на своих исконных землях, в своих лесах, по своим обычаям, говорить на своих языках, отправлять свои обряды. Помните, что принуждать индейцев к рабскому труду категорически запрещено. С ними должно обращаться точно так же, как с вольными крестьянами, потому что они не лучше и не хуже их.

Не понимаю, как не постеснялся один из вас, важный начальник, попросить меня о переводе одного солдата в канцелярию командансии, ссылаясь на то, что нуждается в нем для составления докладных записок. Ведь это значило признать, что солдат, о котором идет речь, больше него пригоден для того, чтобы управлять делами, а то и быть начальником гарнизона. Разве только составление докладных записок было всего лишь предлогом, за которым крылась какая-то другая, тайная цель. А это было бы вдвое хуже.

Неужели многие из вас не умеют даже составить мало-мальски сносную служебную бумагу, нацарапать донесение, выжать из себя что-нибудь путное? Если так, это очень огорчительно для правительства.

Когда я получаю бумаги от начальников гарнизонов, я прежде всего обращаю внимание на то, как они написаны. Одно и то же можно сказать по-разному, в разных выражениях, которые подчас имеют различный смысл. Поэтому как от начальника гарнизона, не умеющего писать, так и от каптенармуса, пишущего о том, чего он не знает, исходят бумаги, в которых ничего нельзя понять. А если случается что-нибудь плохое из-за плохо написанного донесения, начальник гарнизона оправдывается тем, что его писал каптенармус, плохо истолковавший плохо продиктованное. Кроме того, если возникает надобность дать секретный приказ, правительство оказывается в затруднительном положении, не будучи уверено, что начальник гарнизона его поймет. В своем ответе он может написать любую чушь, как это часто и случается. Не следовало ли бы мне в таком случае назначить каптенармуса начальником гарнизона, а неграмотного начальника гарнизона разжаловать в рядовые?

Я всех вас возвысил из ничтожества в те времена, когда собирал коконы, из которых должны были вывестись бабочки. Мне нужны новые люди на государственной службе, сказал я себе. Самородки. Лучшие из лучших. И я отобрал тех, кого счел лучшими. Не ждать же мне было, пока станут взрослыми дети, которых еще не родили наши женщины, чтобы только свободные от скверны по слову Иеговы вступили в обетованную землю! Я взял то, что нашел под рукой. Мне достаточно было, чтобы каждый из вас говорил о самом себе как о незнакомце; не владел ничем, даже самим собой. Я спрашивал: это твой дом? Нет, сеньор, общий. Это твоя собака? Нет, сеньор, у меня нет собаки. Но по крайней мере твое тело, твоя жизнь принадлежат тебе? Нет, сеньор, они лишь ссужены мне до тех пор, пока не понадобятся нашему Верховному Правительству. Столь полное отсутствие собственности означало безмерную силу. У них не было ничего. Они обладали всем, потому что в каждом было заключено все. Я сказал: эти люди крепко стоят на ногах. Они-то мне и нужны, чтобы поставить на ноги страну. Так я нашел, например, Хосе Леона Рамиреса. Быстрый ум. Соколиный взор. Проворство без спешки. Приказы прибывали к нему устаревшими. Он всегда немного опережал их. Это был один из моих лучших людей, пока не стал худшим. Он не любил ни льстить, ни ябедничать. Хосе Леон Рамирес годился на все, но всегда оставался самим собой. Я собирался через несколько лет произвести его в капитаны, сделать военным министром. А одно время подумывал даже назначить своим преемником. У него был шанс. Я дал ему шанс. Он потерял его в своей ширинке.

А вот вам другой бездельник, погубивший себя: Ролон, бывший капитан Ролон. Он поднялся на самую высшую ступень. И скатился на самую низшую. В течение многих лет я лично учил его военному искусству. Он был прирожденным артиллеристом. Бывало, подходил к пушке, похлопывал ее рукой, поглаживал, как смирную лошадь. Закрепляя ее на лафете, разговаривал с ней, тихонько объяснял ей, что от нее требуется. Поднося фитиль, чертил в воздухе пальцем параболу, указывая цель, подобно тому как всадник указывает лошади барьер, который она должна взять. Слегка щелкал языком, и пушка выпаливала. В девяноста девяти случаях из ста снаряд попадал в цель, как бы далеко она ни находилась.

Ах, Ролон, Ролон! Я научил тебя тысяче хитростей, чтобы ты был способен победить любого врага, сокрушить любую крепость, в том числе и крепость своей собственной души, если в нее закрадется страх. Мы разыгрывали ожесточенные бои на суше и на море. Однажды на таких маневрах ты достиг ста попаданий. Ты чуть ли не превзошел меня. Из рядового солдата ты выдвинулся в капитаны. Стал военным наивысшего ранга, какой существовал в то время в нашей армии. Импозантный капитан артиллерии, готовый, как таран, обрушиться на врага и стереть его в порошок, ты был бесподобен и незаменим, единственный в своем роде.

Ты помнишь его, Патиньо? Как сейчас вижу сеньор. Высокий, до потолка ростом. Дородный. С усами и гривой волос чуть не до пояса. Одна его внешность внушала почтение, Ваше Превосходительство. Да, ты его верно рисуешь. Таков был Ролон, первый капитан республики.

После одной стычки с коррентинцами я послал его бомбардировать город, чтобы проучить их. Я предоставил в его распоряжение четыре военных корабля, вооруженных двадцатью с лишним пушками. Но они послужили только для того, чтобы Ролон дал противнику бесплатное представление и вдоволь потешил его. Он так провел экспедицию, что сделался настоящим посмешищем. Где же его любовь к родине? Где его честь, гордость, уважение к правительству?

На слиянии Параны с Парагваем, перед крепостью Корриентес, четыре корабля беспомощно закружились, заплясали в водоворотах и едва не затонули, не сделав ни единого выстрела.

На берегу жители и войска устроили шутовской карнавал в честь вторгшихся кораблей. Принялись состязаться с ними в пляске. И если коррентинцы не взяли их голыми руками, то только потому, что одурели от пьянства, как Ролон и его люди одурели от страха. Вернувшись после своего подвига, Ролон явился ко мне как ни в чем не бывало, ссылаясь в свое оправдание на какие-то пустяки. Вот что получается, когда поручаешь дело ничтожным фанфаронам без стыда и совести. Правда, я отправил эту экспедицию только для пробы, которая не дала желаемого результата. Лишь поэтому я не приказал казнить Ролона. Он был приговорен к пожизненной гребле. Что с ним сталось? Он все плавает в каноэ, сеньор. По последним донесениям из береговых гарнизонов, от него только кожа да кости остались. А еще сообщают, что он совсем зарос волосами и, когда гребет, они тянутся за ним по воде, как хвост метра в три длиной. Из прибрежного селения Гуарнипитан исходят странные слуги. Одни говорят, что на корме сидит уже не осужденный, а покойник, другие — что в черной, прогнившей лодке плавает сама смерть. И, должно быть, так оно и есть, потому что вот уже несколько лет он не забирает пищу в установленных местах между Пиларом и Гуарнипитаном, Что ты там делаешь? Соскребаю букву «г» в слове «слуги», сеньор, чтобы заменить ее на «х». Чтобы хоть так изменить судьбу бывшего капитана Ролона,